Страница 32 из 76
Две возможности имел он перед собой: занять и заработать. Насчёт займа всё было более-менее ясно, а вот насчёт заработка — сплошной туман. Иные запросто сбивались по двое, по трое, ходили вечерами — кто по квартирам, кто по гаражам, белили, красили, клеили обои, циклевали паркетные иолы, рыли погреба и смотровые ямы в гаражах, перекрывали крыши, А ему всё было некогда: после армии женился, кончил курсы каменщиков, родилась Оленька, поступил в строительный на заочное — с утра до ночи круговерть, не до халтуры. Дома, у тестя, все ремонты всегда сами делали, на пару с Надюхой, правда, и тесть помогал, тоже мастер на все руки, хотя сноровка, конечно, не та, да он вообще медлительный, тяжеловатый на подъём. Сергей с Надюхой побелку, поклейку обоев делали, а он уж всегда красил — с толком, с чувством, с расстановкой. В очках, в тапочках на босу ногу, в старом пижамном костюме, ещё кепку козырьком назад напялит и возит кистью. Сопит, бормочет себе под нос и язык высунет от удовольствия. Тёща, Ольга Трофимовна, бывало, терпит, терпит его художество, потом молча возьмёт кисть и, пока он на работе, быстренько докрасит полы или окна. А Сергей с Надюхой отлично срабатывались, особенно обои клеить ладно у них выходило: почти без слов, с одного взгляда понимали друг друга, и так ходко да красиво ложились полосы — одно загляденье.
У Сергея вообще руки золотые: и по газу, и по сантехнике, и по электрике, и плитку облицовочную кладёт — дома всё сам делает, а вот на заработки ещё ни разу не пробовал выходить. Теперь придётся: один путь заработать, потому что сколько ни занимай, а отдавать придётся быстро. Людям тоже денежки нужны не только завтра и послезавтра, но и сегодня, сейчас, так что как это ни будет огорчительно для Надюхи, а придётся, видно, перенести на будущий год зачётную сессию и экзамены и все силы бросить на квартиру. Только так, иначе не выходит.
Кончив раствор, он тщательно очистил ящик, оббил молотком и, собрав инструмент, сунул в свой рабочий чемоданчик. Кузичев и Мартынюк тоже уже сворачивались — рабочий день кончился уже полчаса назад, они тоже, видно, добивали раствор. Кузичев нынче поднялся выше всех, Мартынюк шёл за ним. Сергей приотстал из-за вызова в управление. Ну, два ряда — это, конечно, чепуха, завтра нагонит. Вообще, когда в бригаде не крохоборствуют, не подглядывают друг за другом косым взглядом и все вкалывают на совесть, то такая работа самое милое дело: и подмочь можно, когда человек отстаёт, и отпустить по срочному делу или за пивом, если тяжеловат с утра и требуется поправить здоровье. В кузичевском звене так и было заведено: ни сам Кузичев, ни Мартынюк, ни Сергей не крохоборничали, не заводили склок из-за двух-трёх лишних кирпичей — делили заработок поровну, хотя почти каждый раз при дележе Кузичев делал Мартынюку втыки за разгильдяйство: тот не промах был заложить за воротник, и из-за этого нередко случались в работе сбои. Но Мартынюк был хорош тем, что всегда чистосердечно признавался в своих грехах и так горячо и искренне ругал себя и клялся, что "завязывает", что Кузичев, чьё слово действительно было золото, молча, с отвращением плевался и лишь махал рукой.
Теперь, спрятав инструмент, они собрались все трое возле кузичевской стенки выкурить на прощанье по сигарете и ещё раз прикинуть глазом общую дневную выработку. Сергею же особо нужна была эта последняя перед расставанием минута, чтобы поговорить насчёт денег и халтуры. Он и начал без всяких околичностей: рассказал про кооператив, про то, кто как себя вёл в разговоре с ним в долбуновском кабинете, и сразу — к делу: попросил у Кузичева сотни две-три до осени. Кузичев, задумчиво смотревший на раскинувшийся перед ним город, перевёл на Сергея глаза — они у него были серые, льдистые, тяжёлые.
— Сотню дам, — сказал он, не раздумывая. И не счёл нужным объяснять, почему не может дать больше.
Сергей знал — такой уж он человек, Кузичев: если бы мог дать больше, глазом не моргнув дал бы. Значит, не может. К Мартынюку обращаться было бесполезно — деньги у него не держались: приходили легко и так же легко и уходили. Он постоянно подрабатывал, почти каждый вечер бегал по квартирам, сшибал пятёрки, трояки, десятки. И у него имелась уйма всяких вариантов на примете. С первого дня их знакомства он то и дело подбивал Сергея на совместные выходы, но Сергей отказывался — был занят своими делами, к тому же в душе он брезговал связываться с Мартынюком, делишки его казались мелочными, копеечными. Теперь приходилось обращаться…
Мартынюк оживился, полез по карманам куртки, среди стёртых бумажонок нашёл одну, разобрал с трудом адрес, ткнул Сергея в грудь.
— Во! Давно в заначке, одному тут делать нечего — вдвоём надо. Печь вынести, голландку. Пошли, гроши пополам.
— А сколько дадут? — спросил Сергей.
— Посмотрим, прицепимся, — уклончиво сказал Мартынюк, и карие глазки его, вдавленные, меленькие, заблестели, как перед выпивкой.
— Сходи, — обронил Кузичев, хмурясь то ли от ветра, то ли от своих каких-то невесёлых мыслей.
Из люка вылез Ботвин. Левой рукой, локтем он прижимал папку, правой держался за поручень. Нос у него был фиолетовый, под цвет берета, и а копчике висела простудная капля. Он то и дело смахивал её рукой, по капля появлялась снова. Обойдя стенку, он записал выработку, помараковал с карандашом над блокнотом, стоя в сторонке и шмыгая носом. Кузичев показал Сергею на него глазами:
— Спроси. Может, даст адресок.
Сергей подумал: чем чёрт не шутит, за спрос не дают в нос, и подошёл к прорабу.
— Юрий Глебыч, помогите в одном деле.
Ботвин посмотрел на него рассеянно, моргнул и словно сморгнул его речь — ни да, ни нет, точно так же сопит, как и сопел.
— Поможете?
— Ну, ну, говори, я слушаю, — монотонно откликнулся Ботвин. Голос у него был глухой, сипловатый, как у всех работающих на открытом воздухе.
— Кооператив выделяют, так денег надо. Подзаработать бы, вечерами. Может, у вас есть где?
— При одном условии, — проворчал Ботвин.
— Каком?
Ботвин указал карандашом на Мартынюка:
— Без него.
— А что?
— А то, чтоб без халтуры. Тебе могу доверить…
Сергей пожал плечами: дескать, это дело не его, хотя, возможно, прораб и прав. И тут же почувствовал укол совести: Мартынюк к нему со всей душой, как к своему товарищу, а он, Сергей, таится, как бы замышляет что-то против Мартынюка.
— А он, что, подводил вас?
Ботвин неопределённо повёл сырыми, нездоровыми глазами и, наклонив голову, отчего берет перевалился в ту же сторону, сказал, понизив голос:
— Есть одна семья. Старик — профессор истории, друг моего отца. Сын — инженер, невестка — пианистка. Интеллигенты. У них четырёхкомнатная, огромная квартира, хотят сделать косметический ремонт, плитку в кухне и ванной. — Он вдруг умолк, задумался и, помолчав, спросил: — Может, на пару с женой? Или с Кузичевым? Смотри. Хочешь, зайди к ним, посмотри, тут рядом. Адрес дам и записку.
Сергей поглядывал на Мартынюка. Тот, казалось, так и приплясывал от любопытства, вострил уши, не спуская глаз с Ботвина. Но услышать что-либо было невозможно — Ботвин говорил тихо, к тому же дул сильный боковой ветер.
— Ну? — спросил Ботвин. — Писать?
Сергей кивнул. "Бог с ним, с Мартынюком, перебьётся на своих печках, — подумал он. — Всё равно пропьёт, а тут квартира горит…"
Ботвин написал короткую записку, вырвал лист из блокнота, протянул Сергею.
— Смотри, только с моим условием. Проверю. Если подведёшь, приду, сверну работу. Ты меня знаешь.
Да, Сергей знал: из интеллигентов Ботвин, вежливый, ругани не услышишь, но с принципами и твёрдый, вежливостью своей так проймёт — хуже, чем руганью.
Осторожно, как-то по-стариковски ставя одну ногу к другой и чуть пережидая после каждого шажка, Ботвин полез вниз по лестнице. Про него говорили, что ребёнком он пережил блокаду и потому такой хилый. Хилый-хилый, а целый день не присядет, лазит по этажам, раньше всех приходит, позже всех уходит, дотошный, въедливый, упрямый.