Одесситки

— Вот и они! Я же тебе рассказывала! Красота неземная!

На больших зелёных листьях, покачивающихся на искристой воде, раскрывались навстречу солнцу белоснежные лилии. Чем солнце больше припекало, тем больше розовела их сердцевина. Они были так прекрасны, руки сами тянулись сорвать их, прижаться к ним лицом, насладиться их ароматом. Какие они нежные, цветок больше георгина, а вокруг миллионы жёлтых кувшинок.

— Смотри, Тортилла!

— Где?

На листике сидел маленький лягушонок, заметив опасность, он в ужасе плюхнулся в воду. Мы беззаботно смеялись. Наши беспощадные руки-убийцы тянулись рвать эти небесные создания. Они не пахнут, совершенно не пахнут.

— Они только ночью так навоняют, шо от них помереть можно, — объяснил Сашок. — Их вообще рвать нельзя, и в хату никто не тащит, от греха подальше.

— Ох, уж эти ваши деревенские запреты, сказки про царя гороха.

— Нырнуть поглубже надо и пониже стебель оторвать, они и не погибнут, — тихо, даже как-то застенчиво сказал Вовка. Пока Сашка допивал остатки вина и отвернулся от нас, мой Маугли спрыгнул с лодки, едва её не опрокинув, и стал подавать нам лилии с длинными тонкими и мягкими, как водоросли, стеблями.

— Ну что, Олька, слабо, не трусишь, тогда ныряй, спасем, — подтрунивала надо мной подруга. Рогачка ловко перекинулась через борт, подала мне руку, я спрыгнула и шмякнулась животом о воду. Она была бархатистой. Мы сначала кружили вокруг лодки, потом, расхрабрившись, отплыли от нее подальше, поглубже подныривали, обрывали стебли. Туман рассеялся окончательно, мы накупались и стали перебирать цветы, выбрасывать в воду лилии и кувшинки с короткими стеблями. От жадности столько нарвали, куда их теперь девать. Ведро-то всего одно.

Пора возвращаться, теперь уже против течения, так что будет потяжелее. Солнце так припекло, что разом лилии все поникли, закрылись, похоже, умерли. Мы набрали воды в черпак и обливали их, потом засунули под скамейку в тенёк. Ребята надели рубашки и даже брюки натянули, видно, хорошо их оводы покусали. Лодку старались держать поближе к берегу, где течение потише. Мальчишки постоянно менялись местами, загоняя плоскодонку в камыши, тревожа местных обитателей, поднимался невероятный шум и гам, похлеще одесского трамвая. Наконец показался остров, на который мы обычно заплывали. Жрать хотелось, пропекало насквозь, как хлеб в печке. Ничего не помогало, бесконечные обливания из ковшика, как мертвому припарки.

Сашка всю обратную дорогу опять выговаривал другу, что нужно было мотор достать. Наконец лодка уткнулась в то место на берегу, где обычно вылазит стадо. Проваливаясь по колено в смесь из жирной чёрной грязи с коровьим дерьмом, попав в царство громадных перламутровых мух, боясь открыть рот, глаза, нос, мы с Галкой рванули в сторону «местного пляжа». А наши кавалеры развернули лодку обратно к реке и скрылись в ближайшей камышовой протоке. Обмывшись, усталые, мы присели на торчащие из-под земли корни старой ивы.

— Будем ждать пацанов? — спросила Галка.

— Да что их ждать, вот они сами, сейчас причалят и выползут, слышишь плеск вёсел.

Но в лодке сидел дед, ни дать ни взять дед Щукарь. В ватной стёганой шапке, таких же штанах и фуфайке, похоже, он этот наряд как минимум лет пятьдесят не снимал. Покуривая самокруткой, оглядел нас и напрямую спросил: «Це вы набедокурили на Белом озере?» Не дожидаясь ответа, ещё спросил: «Так вы, девчата, не из наших будете?»

— Дедушка, мы дачники, ничего здесь не знаем.

— Ага, а у кого стоите? У Мандрыкив?

— Нет, у Рогачек! — прищурившись, ответила Галка.

— А хто ж им будете?

— Внучка!

— Ага, а кого ж з ных, Валькиного чы малого?

— Валькиного.

— Так, я вам шо скажу, дивчата, вы хоть и городьские, а природу обижать не слид. Я ще батько твого вчыв и тётку Лидию... И до вашего сведения доведу, шоб больше так не робылы. Бутылки в Биле озеро покидалы, окурки, всю живнисть поперепугалы, а лилии навыщо нарвалы и кинулы. Хто ж так робыть, як бандиты якись. Такой красавець, як наш Турунчук, ще поискать треба. Раньше со всёго свиту, аж з Европы до наших мисць богачи съезжалыся. Стоялы у Троецькому, в Яссках, да и туточки зупынялыся. Яка охота була! Наш Турунчук славився, такий красавець, хто хоть влюбиться. А Биле озеро вин сам кохав. Це остання ёго любов була, вин з того и сам майже в плен до Днистра попав. Усе ховав свою коханую, вид усих, вид батька Днистра, вид людей.

— Как это? — удивилась я.

— Так вы ж сами бачилы. Як Биле озеро знайшлы? Турунчук трижды биля нёго обвывся, шоб нихто ёго не знайшов, хибаж вид людей шось сховаешь? Все знайшлы, паскудят, — старик посмотрел на нас голубыми детскими глазами, протёр рукавом беззубый рот и продолжал. — Наша Биляевка, з цего озера теж имья получила, бо Биляевка, знать била, як гарна дивчина. Невеста теж биле платья надевае, люды на билом свете живуть, все саме краще билым клыкаеться. Турунчук на цёму озери своих дивчат ховав, пленниц-русалочек.

— Хорош кавалер, сначала топил, а потом ховав! — Мы с Галкой переглянулись.

— Нет, дивчата, усё не так. Обидет якусь дивчыну хлопець, вона до Турунчука кидаеться, вин их прыймае, жалеет. Кажуть, сам по ночам в парубка обертаеться и русалочки вокруг него все в белом танцюють и поють, а те лилии, шо вы порвалы, их души. От так! Шли бы вы, девчата, до дому, от греха подальше...

Дед залез обратно в свою лодку и тихонько уплыл по течению в плавни. Несмотря на изнуряющую жару, плавать уже совершенно не хотелось. Настроение было испорчено. Наоборот, потянуло домой, в Одессу. И откуда только взялся этот старик, спросить бы у кого, да пошёл он... Мы плелись по пыльной дороге босиком, не дождавшись своих кавалеров. У ставка, где обычно мыли ноги и надевали босоножки, даже не остановились, так босиком, утопая в мягкой пыли (ох, и приятно!), доковыляли домой. Лыдочка, целый день собиравшая на колхозном поле помидоры, сидела устало, свесив свои большие загорелые руки между ног, глаза закрыла — отдыхала. Собака тявкнула, она сразу подскочила, засуетилась.

Без нас не вечеряли — ждали. В прохладной хате вчетвером уселись кушать. Лыдочка всё время улыбалась, ласково смотрела на племянницу, стесняясь есть. Галка не выдержала:

— Может, вином своим настоящим угостите? Олька вот в институт поступила, через четыре года закончит, к вам в деревню бухгалтером приедет, коров ваших считать будет. У неё здесь жених уже есть.

— Хто ж такой? — Бабка аж ложку уронила, обрызгалась и стала отряхивать передник.

— Вовка Мандрыка! — не моргнув глазом, серьёзно ответила внучка.

— Тоже скажешь, навишо вин ий здався?

— Любовь, Лыдочка, любовь, никуда не денешься. — Галка, как всегда в своём репертуаре, начала выступать. Я от злости даже покраснела.

— Так ему в осени в армию идти.

— Правильно, — не унималась подруга. — Олька как раз институт закончит, Вовка армию отслужит, здесь и свадьбу сыграем. А то как же!

Бабка переглянулась с дочкой, та молча встала и пошла в летнюю кухню. Назад вернулась с бутылем красного вина и четырьмя гранёными стаканами.

За здоровье чокнулись, выпили.

— Вот это вино, не то что магазинное, — сдуру ляпнула я.

Бабка с Лидкой перемигнулись, и бабка, глядя прямо на нас,

с прищуром спросила:

— Кажуть, вы ще курите цыгарки.

— Кто такое сказал? — вздрогнула Галка. — Вином ребята угостили, но таким гадким, что мы и пить не стали. Разве с нашим сравнить? А курить мы даже не умеем. Папа меня бы сразу убил, ты же его знаешь.

— Я ж тебе казала, Кобзарь як не сбрешет, так день не проживе, — кивнув в нашу сторону, ответила Лидка матери.

— Какой Кобзарь? У вас в деревне что, Тарас Григорьевич Шевченко живёт?

— Та ни, це другим, ты его не знаешь, а мабуть, бачила, це дид такый, до каждой сраки затычка.

— Лидка! — Бабка стукнула по столу.

— Ну до роту затычка. — Аж слёзы блеснули из глаз бедной Лыдочки. Галка ухватилась за графин, налила ещё по стакану.