Одесситки

Тётя Таня только махала рукой и показывала на улицу:

— Вон сколько их, вся улица. Посадил бы хоть что-нибудь путное — грецкий орех или абрикос, а то акациями для красоты обсадился. Как ребёнок рождался, так он и притягивал по одной, вон они, считай — восемь штук. Поля, а ты помнишь их по именам? Я уже путаюсь. Помню только эту — Анастасию.

Бабушка, любуясь громадным деревом, поправляла тётю Таню:

— Эту казак в честь жены посадил, как свадебный подарок ей преподнёс, а остальные за воротами высаживали. Вторую в честь рождения сына Осипа Дерибаса посадили, порешили её ещё во время революции в голодовку, я уже сама смутно помню. В 23-м твой муж, Таня, как раз перед тем, как его забрали, как почувствовал, единственную память о себе оставил. Но и ее попилили во время уже этой войны. А новые, не знаю, когда и кто посадил. Они же совсем молоденькие-тоненькие, как подростки. Одна только эта с той поры и осталась — и то потому, что во дворе росла. От лихих людей за забором. — Бабушка усмехнулась и, ни к кому не обращаясь, продолжала: — Наша Алка с подписки получила Куприна. Рассказ у него там «Белая акация». Безвольный герой во всех своих несчастьях обвиняет это прекрасное дерево и предлагает все их вырубить и сжечь. А если бы не акация, верба, чумаки и тополь, не выстояла бы Одесса.

— Поля, так я ж не об этом! Я просто говорю, что она разрослася, и я боюсь, что при ветре завалится и, не дай Бог, дом придавит.

— Не бойся, она наоборот, охраняет наше старое родовое гнездо, как вечный часовой.

— Хорошо тебе говорить так, а когда ветер, то она скрипит, аж жуть, и по крыше ветками бьёт, уснуть невозможно. Всегда Петю вспоминаю, как живого. Тогда тоже ветер свистал, и мы даже не поняли, что это к нам стучат. Петя ещё так обрадовался, говорит мне: «Открывай, Танюша, это Терентий Дерибас с ребятами пришёл, свои». «Свои» и увели, и поминай, как звали. Всё в доме перерыли, даже пытались под акацией землю копать, так только корни побили и успокоились. Молодого хлопца ни за что ни про что расстреляли на Марозлиевской — и всех делов, а я дитя от него сбросила. Единственное, что утешает, что этой собаке Терентию тоже досталась собачья смерть, от своих же. Поля, тебе ж тогда тоже досталось. Как ты тогда выкрутилась?

Ничего не понимая из разговора двух бабок, я пыталась узнать:

— Кто высаживал, тёть Таня? — И теребила её за руку.

— Твой, кто он ей будет, Поля? Прадед или прапрадед, я как-то не соображу. Вообще-то я тебе не тётка, а бабка двоюродная, — разъясняла тётя Таня.

— Да ладно тебе, кто теперь помнит, — перебивала её бабушка, — вечно ты начинаешь эти дурные разговоры. Нам пора, пока доберёмся, совсем стемнеет.

Но тётя Таня продолжала рассказывать о своём сыне, как он многого добился в Питере, о его семье. Я всегда чувствовала, что бабка, по неизвестным мне причинам, не хочет с тетей Таней поддерживать при мне разговоры о родственниках. Только когда я играла с их громадной собакой по кличке Полкан, они о чём-то шептались. Но стоило к ним приблизиться, разговоры их, как по волшебной палочке, моментально прекращались. Внутри её маленького домика все стены были в иконах, на книжной этажерке стояли в кожаных переплетах с позолотой книги — церковные Библии и старые, религиозного содержания, журналы. Ближе к образам в углу стоял столик на высоких ножках, на котором всегда лежало открытое Евангелие. Тетя Таня очень переживала, что если мои «шкодливые ручки дотронутся до аналоя, то ему уже точно будет конец, как-никак лет двести служит.

— Это ещё твой прадедушка его принёс с Соборного храма, который взорвали безбожники-антихристы.

Каждый раз она спрашивала бабушку, не будет ли та возражать, если она отдаст в церковь очередную иконку. Бабушка всегда отвечала одно и то же: «Поступай, как знаешь, мне ничего не надо». На что тётя Таня отвечала: «Эх, Поля, Поля, нельзя так жить, как ты. Все твои несчастья, что ты от веры отступилась. — И она усердно начинала креститься и причитать. — Лампадку хоть перед матерью божьей на ночь зажигаешь? — И не получая ответа, сама себе под нос бурчала: — Как с антихристом связалась, так всех и сгубила». На прощанье тётя Таня всегда меня перекрестит, сунет в руку засохшую просвирку, чтобы я её съела, но последняя была невкусной и пахла так же, как и в домике у тётки, смесью духоты, канифоли, лаванды и сырости.

С нескрываемой радостью я неслась впереди бабки домой. Главное было успеть к булочной на Слободской улице, чтобы она ещё была открыта. Сама булочная уже не работала, но в это время выгружались машины со свежим хлебом. Бабушка покупала у грузчиков хлеб, а мне сдобную булку. Если в этот день работал дядя Ваня, то мне везло вдвойне. Это был давний бабушкин знакомый. Мальчик, которого она спасла во время войны. Она бежала с ним из сарая на Новом рынке, когда её румыны арестовали. «Спасительница моя от верной погибели», так он её называл. Радостно обнимал бабку: «Тётя Поля, тётя Поля!» И только плакал. Потом расспрашивал обо всех, о маме, Аллочке, Лёньке. Наотрез отказывался брать у бабушки деньги за хлеб, а мне совал несколько горячих, пахнущих ванилью булок: «Аллочку и маму угостишь. Тёть Поля, как она на Соцкого схожа, это же надо, одно лицо. От, Оля, у тебя был батя, царство ему небесное, таких теперь не сыскать. Да, тётя Поля? От рисковый был мужик! Что он вытворял прямо на глазах у румын! Сколько людей спас! Кому только рассказать, не поверят».

— Да, Ванечка, вот от него идём, сегодня навестили.

— Я уж тоже его навещу как-нибудь.

— Так не найдёшь, Ванечка, всё ж вокруг захоронено, ни рядов, ни порядка.

— Я найду, у меня хороший указатель есть. Мы ж с Аннушкой тогда чумаков насадили Соцкому и хлопчику этому, раненому морячку. Ну, который вместе с Соцким в один день помер.

Теперь, в восьмом классе, с бабушкой на кладбище я могла сходить только в воскресенье. И то, если хоть немного оставалось у меня свободного времени. Прямо с мясо-контрольной станции я подходила к остановке 15-го трамвая и поджидала бабку, ехавшую с Тираспольской площади. Она махала мне из вагона рукой. Мы в темпе неслись к могилкам, быстро прибирались и назад домой. К тёте Тане даже не заходили, некогда было. Но связь поддерживалась, она всегда что-то оставляла за оградкой, то ли баночки с водой, то ли свечки, воткнутые в могилки. Иногда находили записочку в бутылке, тётя Таня сообщала, что в следующее воскресенье будет панихида по какому-нибудь священнослужителю, захороненному на Слободском кладбище. Но, с переездом на Фонтан, у бабушки не хватало ни сил, ни времени для этих посещений.

По понедельникам и четвергам занятий в школе у нас не было, мы топали на производственную практику. Вставать приходилось раньше обычного, первая смена на фабрике начиналась в восемь утра. Работали мы до обеда, а после него ещё один час у нас были лекции по технике безопасности и теории: по производству кондитерских изделий, рецептуры. Вообще, по большому счёту, по правде, если на то пошло, было интересно. А самое главное, на фабрике никто нас не считал детьми, а настоящими работницами — только в качестве учениц. И требовали от нас выполнение работ по правилам, по-настоящему строго. Ох, и уставали же мы! Даже я, привыкшая в принципе к выполнению физической работы, отнюдь не белоручка, уставала. Что уж говорить о Лильке Гуревич — патологической бездельнице. Та вообще валилась с ног, еле я её доплюхивала домой. Прямо в прихожей всю одежду я с себя снимала, отмывалась, обедала и неслась обратно в город к маме на работу. Бабушка всё выстирывала и проветривала на балконе. И, несмотря на это, от меня разило за километр, как выражалась Алка, эссенциями, удушающими всё живое. Даже в трамвае я чувствовала, что люди принюхиваются ко мне и стараются отойти подальше. В цехах нам разрешалось есть конфет кто сколько хочет, хоть лопни. Что мы поначалу и делали. Но разве много этой карамели съешь? С утра ещё зайдёшь в цех, одну карамельку «гусиную лапку» сгрызёшь или «раковую шейку», и всё. Жара, духота, пить постоянно хочется. Через нос запах этой эссенции начинает драть горло. А ещё всех нас стараются определить на самый отвратительный участок работы — протирать тряпками, намоченными в той же эссенции, металлические коробочки, в которые фасуют разноцветные леденцы. Причем без перчаток, на руках от этого появляются трещины, потом язвы, ещё в коробочках часто остаётся мелкая стружка, не углядела — здесь же порез, или об острый край этих ненавистных коробок, или о стружку. Одна надежда оставалась, через полгода должны были перевести в другой цех. Моя Лилька попала в мармеладный и рассказывала просто небылицы, как девчонкам повезло. Мне казалось, что карамельный цех — самый вонючий во всей фабрике. Но произошло «ЧП».