Легион обреченных

— Десятка два русских и столько же немцев — фольксдойч. Моя фамилия — Нейман, я из немецкого поселения в Поволжье...

— А этот за что наказан? — Таганов кивнул на привязанного туркестанца, подумал: не доверяют немцы азиатам, стали пополнять дивизию фольксдойчами.

— За пререкание с офицером.

— Это непозволительно. — Ашир строго насупил брови и взглянул на часы. — Он уже третий час стоит. — Спросил солдата: — Вы обедали?

Тот чуть заметно качнул головой. В его глазах, казалось, блуждала скрытая усмешка. Таганов похвалил про себя: молодец, с достоинством держится.

— Отведите его на обед, ефрейтор! — распорядился он.

— Никак нет. Он наказан другим командиром, и по немецким уставам...

— По уставам положено, — Таганов повысил голос, — когда приказывает старший, не рассуждать! Никто не имеет права лишать солдата обеда, положенного ему самим фюрером! Покормите его, потом пришлете ко мне в штаб. Исполняйте!

Нейман стукнул каблуками, изобразив на манекеновом лице почтительность.

В кабинет заместителя начальника отдела пропаганды туркестанец зашел не бочком, как иные, а уверенно, доложил: рядовой Юлдаш Турдыев. Плотный, широкоплечий, чуть моложе Таганова. Разговор начал на русском, хотя в этой дивизии русская речь всячески ограничивалась.

Юлдаш оказался самаркандским узбеком. Закончил в Ташкенте физико-математический факультет Среднеазиатского университета, работал до войны в научно-исследовательском институте. Женат, двое детей. Когда заговорил о родном Узбекистане, глаза его подернулись грустью.

— Когда мы домой вернемся? — спросил он. — Или вам...

— Даже зайцу родной холм дороже всего на свете. — Таганов ушел от прямого ответа. — Так за что вас наказали?

— За чепуху, — махнул рукой Турдыев. — Наш командир взвода, поясняя, что такое траектория, понес несусветную чушь. Я сказал, что это не так, и хотел объяснить. Он закричал: молчать! Я возражаю, дескать, не могу молчать, когда вы безбожно искажаете точную науку. А он — молчать, и все! «Прекратите сами молоть чепуху, тогда и я замолчу!» — ответил ему. Вот и наказали.

— Вы же знаете, что ваш унтерштурмфюрер малограмотный человек.

— У него и четырех классов нет. До войны работал буфетчиком.

— Зато он ваш командир, повелитель сорока пяти человеческих душ.

— Так мы и доверили свои души этому невежде и холую! — Юлдаш испытующе взглянул на Ашира, тот одобрительно кивнул головой. — Мы же не жертвенные бараны, чтобы скопом идти на заклание.

— Вокруг вас немало людей, которые думают, как и вы, о Родине, о доме... Будьте с ними поближе. Тогда и вас друзья заметят, а возвращение домой надо приближать самому, своими руками...

— Скажите как? — Глаза Турдыева сверкнули решимостью.

— Тут готовых рецептов нет... Не вступайте в бессмысленные споры, различайте хороших и плохих людей, держитесь друг за друга, опасайтесь провокаторов. А там посмотрим.

Таганов и Кулов вели ежедневные занятия в дивизии. Служба обязывала их пропагандировать идеи мусульманства, основы исламской религии, национал-социалистическое движение в Германии. Из Берлина в помощь пропагандистам присылались специальные брошюры «О зверствах ОГПУ». В секретных циркулярах, призывавших играть на низменных инстинктах, на частнособственнических чувствах слушателей, предписывалось больше рассказывать об отмене колхозов, о разрешении частного землепользования после победы Германии, об особых льготах и привилегиях, которые ждут участников войны с Советами.

Ашир всякий раз, когда заходил в ротную комнату, принимал рапорт командира роты, собравшего туркестанцев на «урок расовой теории», окидывал их внимательным взглядом, а сам думал: «Не все же вы продались врагам. Многие из вас — дети батраков, дайхан, рабочих, родились и выросли после Великого Октября, учились в советской школе, были октябрятами, пионерами, носили у сердца комсомольские билеты... Что худого, кроме добра, сделала вам Советская власть? Ведь это она сделала вас равноправными членами общества, где нет деления на высших и низших, арийцев и неарийцев. По глазам вижу; противна вам человеконенавистническая политика гитлеризма. Оказаться в плену печально, конечно. Среди вас немало таких, что угодили сюда не по доброй воле. Есть, кто и смалодушничал, потерял веру в победу и, чтобы выжить, согласился пойти в дивизию... Но Родина вам по-прежнему дорога».

И он начал урок высокопарными словами — с истории национал-социализма, умело увязывая ее с сурами Корана. Такая «увязка», естественно, порождала белиберду, вызывая невольные улыбки даже у тех, кто видел в фашистах своих «освободителей». Советский разведчик напыщенно утверждал, что Адольф Гитлер вовсе не немец и не какой-то там гяур, а истинный правоверный, посланник самого аллаха, принявший до поры до времени облик рейхсканцлера, фюрера... Таганов помнил и о наставлениях Геббельса, что ложь нужно раздувать так, чтобы она казалась правдоподобной. Но Ашир поступал по-своему: с сарказмом повторял выдумки фашистов о зверствах ОГПУ, а приводил их в таких фантастических размерах, что это вызывало у «остмусульманцев» сомнение. Рассказывая о благах, обещанных фашистами туркестанцам после освобождения их Родины от большевиков, между прочим упоминал, что гитлеровцы в оккупированных районах ввели всевозможные налоги — подоходный, подушный, военный, на строения, за «лишние» окна и двери, «лишнюю мебель», за скот, собак и кошек...

— Таких поборов теперь ни в одном государстве нет, — недоумевали слушатели и невольно вспоминали прежнюю жизнь в Советском Союзе.

— Как же вы хотели, господа хорошие? — деланно вопрошал Таганов. — Вам фюрер сулит после войны дать в бесплатное пользование землю, воду, предоставить льготы и прочие привилегии. Откуда средства взять? Германия невелика, немцы и себя едва могут прокормить... Вот и обкладывают налогами белорусов, украинцев, поляков, русских. Кто-то же должен жертвовать...

— Выходит, мы на чужом горбу в рай въедем? — обычно спрашивал кто-либо. — Не о двух ли концах палка?

— Смотря для кого, — пожимал плечами Таганов. — Поживем — увидим.

— Что тебе шарфюрер может ответить? — подавал реплику другой голос. — Он же не пророк...

— Вы тут о налогах говорили, — поднялся как-то с места Мередов, и в его голосе послышалась ирония, — без них рейху, пожалуй, не обойтись. Война идет, и о нашем будущем немцы очень пекутся... Я из берлинского лагеря. — Голос Аташа стал глуше, мрачнее. — Нас там гоняли на завод «Юнкере», где самолеты выпускают. В его цехах видел советских детей, худые такие, ветром качает... А трудиться их заставляют наравне со взрослыми. Наш лагерный начальник, оказывается, сам доставлял детей из России, с Украины... У немцев, говорят, есть целые детские деревни из советских школьников, которых бросают на разные работы. Я думаю, — с сарказмом заключил Аташ, — что доходы от их труда тоже пойдут на благо рейха и... туркестанцев. Немцы народ рачительный. Это наш брат копейку считать гнушается. И нам следует поклониться своим благодетелям и обожаемому Адольфу за отеческую заботу о нашем завтрашнем дне.

Рассказ Мередова никого из слушателей не оставил равнодушным, а многие наверняка подумали: «Окажись гитлеровцы на моей родной земле, они так же обошлись бы и с моими детьми... Вот и выходит, что мы мечтаем на чужом несчастье построить свое счастье...»

В другой раз Таганов начинал занятия с чтения и перевода «Майн кампф», потом цитировал откровенные высказывания фашистских главарей, которые и без комментариев говорили сами за себя, обнажая звериную сущность нацизма, уготовившего физическое уничтожение «всех захваченных в плен комиссаров, а также евреев и азиатов».

Не кто иной, как сам Гитлер цинично заявлял: «Вы спрашиваете меня, не хочу ли я истребить целые нации. Да, примерно так. Природа жестока, поэтому и мы должны быть жестокими. Если я могу бросить цвет германской нации в ад войны, не испытывая никакой жалости перед пролитием драгоценной германской крови, тем более я имею право устранить миллионы представителей низшей расы, которые размножаются, как черви».