Страница 77 из 96
Гитлеровской верхушке подпевали предатели, подобные Вели Каюму: «Немцы — высшая раса, и мы, азиаты, обязаны им подчиняться, если мы хотим видеть свободное, независимое Туркестанское государство под зеленым знаменем пророка...»
Людям не надо было втолковывать бредовый смысл этих страшных слов. Они сами все больше осознавали, что кроется за всем этим. По вечерам многие туркестанцы заглядывали на огонек к Таганову и Кулову поговорить о наболевшем... Вокруг разведчика уже сложился круг верных людей — туркмен, узбеков, таджиков, казахов, киргизов, каракалпаков, — которые жадно внимали этому рослому туркмену с умными, задумчивыми глазами...
Вот и в этот вечер, несмотря на колючий февральский ветер, сыпавший ледяной крупой, собрались сюда люди из многих казарм, чтобы послушать Таганова — и о том, что происходит в Берлине, у Розенберга и в ТНК, и где наступает Красная Армия, и как скоро она освободит всю страну и придет сюда, в Польшу... Ведь уже шел 1944 год.
Но сегодня Ашир почему-то завел разговор о родном ауле и односельчанах, вспомнил рассказы отца...
Это было еще до Октябрьской революции, в ходе первой мировой войны. Царское правительство мобилизовало тогда многих туркмен на тыловые работы — рыть окопы, рубить лес, возводить оборонительные сооружения. Другие угодили на фронт, на передовую, третьи служили в Текинском полку при его императорском величестве.
В туркменские аулы из далекой России зачастили казенные бумаги: «Погиб за царя и отечество», «Пропал без вести». Получил похоронку на своего старшего сына и Мухат-ага из предгорного аула. Погоревали-потужили, справили поминки... А сын возьми да и вернись через год. Живой и здоровый. Был тяжело ранен, лечился в лазарете, после провалялся в липком бараке, еле выкарабкался с того света.
Мухат-ага, как и положено, зарезал барана, пригласил гостей. Да только той не походил на радостное празднество. Вели себя все словно опять на поминках: отец сумрачный, мать невесела, младший брат едва показался на глаза, словно чего-то стыдясь, и скрылся. И жена солдата что-то не рада.
Вечером, когда гости разошлись, фронтовик остался наедине с женой.
— Что это вы все как пришибленные? — с тревогой спросил он. — Иль моему возвращению не обрадовались?
Жена молчала, не смея поднять глаза на мужа.
— Стели постель... Уже поздно, — сказал он, разуваясь.
— Тебе я постелила, ложись...
— А себе?..
— С кем мне свою постель стелить? С тобой или твоим младшим братом? Ведь я соблюла дакылму[36], — и горько заплакала.
Муж молча натянул сапоги, поднялся, набросил на плечи шинель и пошел куда глаза глядят. Говорят, с тех пор его не видели в родных краях. В Россию вроде как подался...
Ашир умолк. В просторной комнате воцарилась тишина. Было слышно, как за окном бесновалась снежная пурга.
— У нас, узбеков, тоже такой обычай есть, — задумчиво произнес Турдыев, которого Таганов пристроил адъютантом к Чалык Башову. — Впрочем, жена-то, бедняжка, не виновата...
— Война, война виновата... — тоскливо сказал кто-то.
И снова стало тихо. Каждый задумался о своем.
— Пока мы тут будем каблуками щелкать, глядишь, наши жены замуж повыходят, — сказал рослый казах, тоже ходивший в подчинении у Башова. — Что им про нас известно? Ни слуху ни духу... Приедем, а они встретят нас с новым пополнением...
— Да не терзай ты душу! — взмолился Турдыев. — Без тебя тошно.
Мередов подошел к окну, чтобы закрыть форточку, и молча вглядывался в белесую круговерть, завывавшую в высоких соснах. Ему почудилась... Туркмения, далекий, родной край.
— А у нас сейчас весна, — счастливо улыбнулся он. — Хотите, я расскажу вам о Каракумах, о наших цветущих оазисах, окруженных горами, песками от седоглавого Каспия до Джейхуна[37]?
Все согласно закивали, кто-то воскликнул: «Берекелла!», словно подбадривал на тое любимого бахши — народного певца традиционным возгласом.
...Степь звенела тысячами струн диковинного дутара: и посвистом жаворонка, и шелестом хлебных колосьев, и гудением пчел, и ржанием дикого куланенка, и пением речки, что стекала с гор по радуге камней. Даже зной, струившийся над землей, казалось, тоже издавал чарующие звуки.
Большекрылой птицей летел по долине всадник в белой, лихо заломленной папахе и кумачовом халате, и дробный топот его резвого ахалтекинца, убранного серебром, гулко отдавался в степи.
— Родина мне видится конем, летящим по степному простору, — Аташ вгляделся в задумчивые лица своих товарищей. — Конь мчится в завтра, к цели, наперекор злу...
Скакун несся с джигитом по алому половодью маков, по пьянящему разливу изумрудного разнотравья, мимо белотелых вековых чинар; пахло солнцем, влажной землей, теплым дождем, а впереди, насколько хватал глаз, — необъятная ширь, где у самого небосвода вился кольцами дымок родного Конгура. Как девственны и неповторимы картины Кесе Аркача[38]: и бездонное небо, и голубая даль, и ядреный воздух — все, что рождено неоглядным простором степей, этим чудом из чудес.
И люди здесь необычны — видно, вобрали в себя, в свою плоть и душу степную ширь, все чистое, светлое, рожденное под этим ярким солнцем. Оттого тут человек горд, как скачущий быстроногий конь, как парящий в небе орел, оттого чист сердцем, как утренняя заря.
У туркмен в жизни всегда были три опоры — Каракумы, горы и конь быстрокрылый. Они служили ему от первого до последнего дня, поили и кормили, укрывали от жары и стужи, спасали от врагов. А врагов у маленького народа была тьма-тьмущая. Еще легендарный Кеймир Кёр изрек фразу, ставшую крылатой: «Ты не трогай — мы не тронем, а затронешь — спуску не дадим». Так сказано не от трусости, а от великодушия.
Мал народ или велик, но человечность и свободолюбие свойственны всем. Ибо в сердце свое каждый из нас впитал образы степей или лесов, гор или равнин, родного аула или села, дорогих и любимых людей, слившихся в единый образ милой Родины. Любовь человека к родной земле велика. А великое рождает великое. Колыбель этому святому чувству — все, что он называет Родиной.
— И сегодня Родина с нами, — задумчиво продолжал Аташ. — Это она, ее сыны и дочери встают неодолимой преградой, о которую враги всегда разбивают себе лбы... Я ощущаю, как ветер с предгорий родной стороны овеял мое лицо, дохнул ароматом тюльпанов. Там нас ждут отцы и матери, жены и невесты, милые братишки и сестренки...
Мередов все рассказывал, а тем, кто слушал его, уже тоже виделся свой родной край... Кто-то сдавленно, тяжко вздохнул, кто-то потер кулаком глаза, быть может, смахнул слезу. Слезу любви и ненависти. Скупую мужскую слезу, что придает человеку силу, решимость в час испытаний,
Кулов снял со стены самодельный двуструнный дутар и запел: «Гулял я по лугам невинным...»
Где Таганов слышал эту песню? Ах, да, в Дьеппе. Но на этот раз она исполнялась на каракалпакском языке и была созвучна настроениям туркестанцев, ибо великий туркменский поэт создал ее слова на чужбине. Она одинаково будоражила души сидевших тут туркмен и казахов, киргизов и узбеков... И они, сгрудившись вокруг Ашира плотным кольцом, наперебой расспрашивали его, когда придет желанная свобода, что надо делать, чтобы вырваться из этого кошмара... Людям осточертело все, они рвались в бой, чтобы поскорее повернуть оружие против фашистов.
— Еще не время, — сказал Ашир, — еще не все туркестанцы понимают, что Германия проиграет войну и что так называемый «Свободный Туркестан» — лишь демагогическая выдумка нацистов. Нас, как и других, хотят использовать в качестве обычного пушечного мяса. Все подобные формирования, которые создают гитлеровцы, — это по сути легион обреченных на смерть. Это идея фашистских главарей, чтобы вбить клин между братскими народами нашей страны, натравить их друг на друга, используя с этой целью и военнопленных различных национальностей для борьбы против своей же Родины... Так что ждите, друзья. Ждите!
36
Дакылма — средневековый обычай, предписывающий в случае смерти мужа выдавать замуж вдову за младшего брата покойного.
37
Джейхун — Бешеная, так называли Амударью в средние века за ее крутой нрав, частую смену русла.
38
Кесе Аркач — Прикопетдагская равнина, простирающаяся между горами и пустыней.