Легион обреченных

Мередов вроде не узнал Ашира — то ли сбила с толку форма шарфюрера на своем земляке, то ли умышленно не подал виду. Таганов вызвал его к себе. Как он изменился: глубокие морщины на лице, а глаза блеклые, как у старика. В левой руке дрожь, которую он пытался унять правой.

— Не узнаешь меня, Аташ?

— Почему? — Мередов испытующе глянул на Таганова. — Только не удивляюсь.

— Чего это ты так? На чужбине встретить земляка — дело великое.

— Для кого чужбина, а для кого... Еще дома я как-то слышал, что ты вроде в басмачах ходил.

— Всякое бывает в жизни, — неопределенно усмехнулся Таганов. — Но и ты не в красноармейской форме...

— Я по несчастью, — Мередов опустил голову, — а ты, если перебежал по доброй воле, ничего странного: каков отец, таков и сыночек. А вот твой зять, муж твоей младшей сестры Атали Довранов, погиб и не знал, что... Впрочем, не ваших он кровей.

— Атали? Где? — Ашир запнулся, потемнел лицом, но, взяв себя в руки, спросил: — Ты можешь на время забыть, какая на мне сейчас форма? Можешь рассказать об Атали? О себе тоже.

— Почему не рассказать? Все равно ведь будешь заставлять.

В глазах Мередова застыла тоска.

— Ты же помнишь, Атали был темноволосый, с ястребиным носом. В лагере его приняли за еврея и пристрелили на месте, прямо у меня на глазах... Чего только я не повидал. Меня истязали за то, что не понимаю немецкого, запрещали говорить на родном языке. А одного моего друга забили до смерти за то, что вырвал два своих золотых зуба и обменял на две пайки хлеба. Одну себе, другую мне отдал. Охранники боялись, что он выменяет оставшиеся четыре коронки и им ничего не достанется. Мне грозил Аушвиц[35], а ты знаешь, что это за концлагерь. Фашисты ни в грош не ставят человека...

— Война, порожденная фашизмом, может убить и тебя, и меня, — задумчиво сказал Ашир, — но она не должна убить в нас все человеческое. Об этом, когда потребуется, ты и расскажешь людям.

Долго еще проговорили земляки... Оно и понятно: Аширу хотелось больше узнать о Довранове, о самом Аташе, а тот жадно расспрашивал о Туркмении, которую не пришлось увидеть с самого тридцать девятого года. Их разговор был обезоруживающе откровенен. И это не удивительно, ибо они знали о прошлой жизни друг друга. Удивительнее иное: когда люди знают, какая смертельная опасность угрожает их очагу, Родине, они сердцем чуют, где враг, а где друг. Случайно пересеклись опять их дороги, но Ашир и Аташ нашли самый близкий путь к доверию. Так произошло и почти полтора десятка лет до этого, когда Таганов впервые встретился у озера Ясхан с чабаном Мередовым.

Лагерь для военнопленных. Тот самый, из которого невольно вырвался Аташ Мередов, зато Джураев попал в него по заданию Фюрста. Теперь сюда в качестве вербовщика прибыл Ашир Таганов. Он ходил перед строем угрюмо стоявших людей. Мало нашлось тех, кто добровольно решил вступить в дивизию. Одни, переминаясь с ноги на ногу, молча опускали голову, некоторые открыто выражали свою ненависть к изменнику. Один из заключенных, по фамилии Байджанов, плюнул Таганову в лицо. Лагерные охранники хотели пристрелить смельчака, но Ашир попросил не трогать его.

— Это интересный экземпляр! Разрешите с ним побеседовать отдельно. У меня свои методы убеждения, — многозначительно сказал он коменданту лагеря.

В камере, куда привели Байджанова, ожидавшего пыток, состоялся откровенный разговор. Невысокий, щуплый — за что только душа держалась, — он внимательно слушал Таганова, ощупывая его умными глазами, и поверил разведчику. Они договорились, что Байджанов даст свое согласие на вступление в дивизию и подберет группу надежных людей.

— Любой ценой надо вырваться из этого ада, — убеждал его Ашир. — Люди, советские люди, нам дороги... Сохранить им жизнь и переправить на нашу сторону! А если к своим перейти не удастся, лучше умереть с оружием в руках. Такая смерть принесет Родине больше пользы, чем бессмысленная гибель от голода, непосильной работы на фашистов.

Чуть позже с этой группой в Понятово прибыл и Джураев. В лагере Таганов с ним разминулся, поэтому, встретив здесь, был немало удивлен. Ашир вежливо улыбнулся, а Джураев засмеялся, будто обрадовавшись, но в его прищуренных глазах застыло настороженное выражение. Отведя Таганова в сторону, зашептал:

— Это Каюм-хан, сволочь, упек меня в лагерь. Не угодил его светлости. Чур, обо мне в ТНК — никому. Чего доброго, снова в лагерь бросят. А тебе и Байджанову — спасибо!

Разговор с Джураевым насторожил разведчика. Неужели Байджанов сболтнул что-то лишнее? Вроде не похоже. А что, если Джураев — провокатор! Говорил же о нем Ахмедов... Чего ради тогда в лагере находился? Там не мед. Неужели Каюм его туда бросил? А если честный человек?..

Ашир поспешил увидеться с Байджановым. Тот поклялся, что ничего лишнего Джураеву не говорил и вообще о Таганове он ни с кем не делился, так как отдает себе отчет, чем это грозит. Разве что между прочим обронил, что Ашир — человек порядочный, но об этом говорят многие туркестанцы.

— И все же будь осторожен с ним.

Жизнь в Понятове шла своим чередом. Мадер и его приспешники выступали перед вновь прибывшими, торопились поскорее закончить формирование дивизии. Делали все, чтобы навязать вчерашним советским бойцам претившие им чуждые порядки: и беспрестанные молитвы, и коллективная читка религиозных книг на арабском языке, якобы понятном всем...

Командование дивизии, как в старой прусской армии, поддерживало дисциплину страхом наказания. Редко кто не имел взысканий. Наказывали за малейшую провинность — пропущенную молитву, непочтительное отношение к ротному мулле, за опоздание из увольнения в город. «Позорный столб» в центре лагеря никогда не пустовал. Привязанный к нему нарушитель простаивал по два часа. Вся система «воспитания» сводилась к подавлению человеческой личности. Это вызывало у «остмусульманцев» глубокое возмущение, озлобленность. Солдаты, разойдясь после занятий и едва добравшись до казармы, срывали с себя ненавистную эсэсовскую форму, в которую уже обрядили половину прибывших. Многие «забывали» пристегнуть к рукаву нашивку с изображением двух куполов мечети и надписью на латинском «аллах». Подобный знак различия носили солдаты и офицеры мусульманских карательных отрядов по борьбе с партизанами.

Еще перед отъездом в Понятово на одной из малолюдных берлинских улиц Ашир встретил белобрысого солдата с точно такой же нашивкой на рукаве. Таганов окликнул, тот проворно подбежал к нему, браво щелкнул каблуками.

— Из какой части, солдат? — спросил Ашир по-русски.

— Из дивизии «Туркмения», господин шарфюрер, — ответил солдат на плохом немецком языке. — Она целиком из русских и обрусевших немцев, расквартирована в Италии, с тамошними партизанами воюет. Позавидовали, шарфюрер? — фамильярно осклабился белобрысый, чье лицо напоминало маску манекена. — Давайте, махнем, вы заместо меня рядовым в Италию, а я надену погоны шарфюрера СС!

— Топай, солдат, топай! — Таганов холодно взглянул на застывшее лицо: «На погоны шарфюрера позарился, сволочь продажная!» — а вслух сказал: — Это заслужить надо.

В тот же день встретив в Понятове белобрысого в погонах ефрейтора, Ашир почему-то не удивился. Тот деловито прохаживался у «позорного столба», к которому был привязан высокий широкоскулый солдат. Ашир его видел еще до обеда, а сейчас шел пятый час.

— О, какая встреча, шарфюрер! — Новоиспеченный ефрейтор тоже узнал Таганова и заговорил с ним на немецком.

— Так быстро из Италии? Да вы никак уже ефрейтор? Поздравляю!

— А я и не уезжал, — зарделся счастливой улыбкой белобрысый. — Итальяшки расколошматили нашу дивизию, а оставшихся в живых кого отправили во Францию, кого сюда. Утром вам позавидовал, теперь стал сам эсэсовцем. И вот ефрейтор! Сам фюрер начинал с ефрейтора...

— Много ли вас здесь таких? — перебил Таганов.

35

Аушвиц — немецкое название Освенцима.