Рыцарь ночного образа

Было очевидно, что актриса Инвикта упомянула и инцидент со свистяще-шипящей Фигнер, потому что в письме был постскриптум следующего содержания: «Если Фигнер будет мешать выставке, ее шипящий язык будет вырван калеными щипцами».

Сразу же после этого события у Моизи случился еще один припадок, и я снова на кровати прижимал ей язык грязной деревянной лопаточкой.

Она пришла в себя со вздохом и улыбкой — и с одним из изречений, достойных оракулов и прорицателей, ради которых я и держу у нее «голубые сойки».

— Я глубоко опечалена необходимостью отклонить их приглашение присоединиться к Симбиотической Армии Освобождения в качестве товарища их фельдмаршала. Пожалуйста, соединись с ними вместо меня и объясни, что их лестное предложение прибыло с опозданием на один день, но я надеюсь, что Бог и время позволят мне использовать новые краски и кисти из Саут-Оринджа, штат Нью-Джерси, для попытки создания холста, который они могут использовать в качестве анархистской эмблемы, предвидя, что мой неизбежно окольный стиль работы еще не набрал достаточно силы. Да, и скажи, что мне нужно немного подождать, пока я не забуду их эмблему со змеями, так как я недавно…

Тут она выдохлась, но упоминание змей и «недавно» прояснило мне, что она вчера вечером даже не заметила спектакля Фигнер.

А что касается ее знания о Симбиотической Армии Освобождения и ее фельдмаршале, то все, что я могу сказать: сумасшествие — род провидчества, поскольку она давно уже не впускает в свою комнату никакие статьи из средств массовой информации.

*

Только что она прервала мои записи в «голубой сойке», приблизившись ко мне на коленях с влажной тряпкой, обратившись ко мне «mon petit capitain»[38] и начав обмывать мои ноги теплой водой. А теперь она, наклонившись, вытирает их своими длинными распущенными волосами.

Мне пришлось проявить твердость.

— Прекрати эти дурачества, дорогая, и ступай работать над своей анархистской эмблемой.

— Слушаюсь, mon petit capitain, — прошептала она.

Я помог ей встать, и тут она сделала жест в направлении холста на подрамнике, и, к моему удивлению — там уже была начата ее работа над дизайном эмблемы, которая должна заменить змей, в ее «окольном» стиле, но с мазками оранжевого, розового и красного.

Это, наверное, было непрямым намеком на художника, уже зараженного духом революции, но ждущего только Бога и нужное время.

Я вернулся к «голубой сойке», но заметил, что Моизи впустила в комнату двух мужчин с камерами-ящиками, в темных прекрасного кроя мохеровых пальто, и они собираются фотографировать новые холсты на первых стадиях работы над ними. Комната полна тихих шепотков, таких же тихих щелчков, а за ее пределами — тихих звуков Джека Мороза, стирающего свои гравюры с окон, через которые начинает пробиваться тишина позднего зимнего дня.

Отблеск света, отраженного от огромной хрустальной линзы в камере, заставил меня поднять глаза, и снова я должен записать странное явление, причем такой приятной природы, что, чувствую, моя работа на сегодня скоро закончится.

Когда я поднял свой взгляд, более молодой из двух мужчин с фантастическими камерами смотрел прямо на меня, и в его глазах стояло неприличное и открытое проявление любви. Конечно, я тут же ответил таким же взглядом — не ответить было совершенно невозможно. Но он был так скромен, что в то мгновение, когда я ответил на его взгляд любви своим взглядом, он повернулся ко мне спиной, и я заметил одну очень интересную вещь. Он снял пальто и пиджак, и я увидел, что его плечи вдвое шире его бедер, и что шелковистый темный мохер его штанин прилипает к его бедрам так же плотно, как краска к холсту, и еще я заметил, что его волосы не преждевременно седые, а натуральные бледно-золотые.

В комнате скоро станет темно, и я думаю: сможет ли дерзость, которая заставляет мое сердце подскакивать, как-нибудь выгнать злого духа его робости, и то ли просто так, то ли в ответ на этот вопрос — вопрос, который заставляет меня задыхаться от волнения, — в мире Моизи раздались еще три звука, в близкой, но неторопливой последовательности: щелчок камеры с квадратным хрустальным глазом, щелчок мороза на окне, и — от Моизи — шепот.

— Я верю, что мы все принадлежим этой комнате.

— Спасибо, да, — сказал тот мужчина, который снял свой пиджак, сложил его так аккуратно, как в универмаге братьев Брукс, и положил его рядом с ее чайными принадлежностями (без чая) по соседству с ее кроватью.

— Не я, но Бог, — сказала Моизи тоном, который можно было бы описать как несказанно нежный — учтивой фразой бесчисленных писак викторианской эпохи.

Она вздохнула и продолжила:

— Я думаю, Он знает, что сила рассудка должна обслуживать маленькие прихоти любви, по крайней мере, пока…

Она не завершила свой шепот, и, снова подняв свой взгляд, я мог бы увидеть, почему. Это был случай перехода от слов к действию. Она встала на колени перед тем фотографом, который был еще пока в пиджаке, и своими нежными пальцами художника начала снимать с него брюки. Говоря точнее, она одной рукой расстегнула его брючный ремень, в то время как другой она пошарила под своей на удивление широкой кроватью и достала оттуда начатую баночку с вазелином, которую Божественное провидение скоро заменит на полную.

Я, конечно, переместил свой взгляд от экстаза Моизи на свой собственный предмет — да, конечно, на фотографа без пиджака, и заметил, что он стоит сейчас передо мной точно в профиль, спиной к Моизи и ее партнеру.

Эта позиция — в профиль, ее возвышенность, и деликатные отблески света там и сям почти разбили мое сердце, но он вылечил эту разбитость очень легким движением своей головы вверх и вниз, которое я расценил как беззвучное согласие, такое, какое дает робкая невеста перед алтарем.

В комнате еще не темно, но все темнее и темнее, и все, что я слышу сейчас — это шаги великана, приглушенные гигантские шаги Великого Неизвестного, приближающегося к нашему миру рассудка или безрассудства — называйте, как вам нравится. А теперь…

Последняя «голубая сойка» исписана до конца.

Перевод с английского по изданию: Te

Рыцарь ночного образа

(Повесть)

Когда Гевиннер Пирс вернулся домой после нескольких лет путешествия со своим наставником — покойным доктором Горацием Гривзом — все, что он увидел из иллюминатора самолета, включая аэропорт, было настолько неузнаваемо для него, что он подумал, что самолет совершил вынужденную посадку. Он уже собрался повернуться и подняться по ступенькам трапа обратно в самолет, когда услышал женский голос, окликнувший его по имени. Он посмотрел в сторону, откуда раздался этот голос, и увидел молодую женщину, приближающуюся к нему со скоростью футбольного нападающего, и норковое манто, развевающееся вокруг нее. Паре дюжих вооруженных охранников на несколько мгновений удалось задержать ее стремительный полет.

— Руки прочь, руки прочь от меня! Вы не знаете, кто я? Я миссис Брейден Пирс, я встречаю брата моего мужа! Его зовут Гевиннер — также, как и наш город!

Охранники в стальных шлемах отпустили ее с короткими странными, но почтительными приветствиями, и она продолжила свое стремительное движение в сторону Гевиннера, который приготовился защищаться всеми доступными ему средствами — выставил торчком перед собой складной черный шелковый зонтик и напрягся всем своим легким телом, чтобы выдержать удар. Но он был приятно удивлен и успокоен тем, что эта молодая женщина — жена его брата, которую он видел в первый раз, вместо того, чтобы врезаться в него, резко сбавила обороты и представилась ему в такой манере, которую можно было назвать фривольной и резкой, но, тем не менее, разумной и логичной.

— Ой, Гевиннер, — закричала она ему так, словно он находился в самом дальнем конце аэродрома, — спорю, что ты не знаешь, кто я такая, а я жена Брейдена, Вайолет. Мамаша Пирс, Господь да благословит ее, ужасно хотела сама встретить тебя, но не смогла, потому что сегодня тот день, когда она возлагает венок к мемориалу нашим парням, погибшим в Куат Синь Хау, и поэтому, Господь да благословит ее, она послала меня приветствовать тебя здесь, в твоем родном городе.