Страница 49 из 51
В этом месте цветная лента воспоминаний становилась черно-белой, черной...
Вот тот ее звонок, ее слова и свой сухой, казенный ответ, брошенную трубку он не сможет забыть никогда.
Если бы Луговой умел плакать, он, наверное, разрыдался бы. Но он не умел.
Он по-прежнему сидел во мраке неподвижно, устремив взгляд далеко за стены этой комнаты, за грань ушедших дней, которых уже не вернуть...
Была ночь, когда он наконец встал, надел плащ и тяжелым шагом вышел из кабинета. В приемной горела настольная лампа. Катя сидела, как всегда, за своим рабочим столиком, заплаканная, растрепанная, некрасивая.
Она посмотрела на него. В глазах ее были отчаяние и ужас. И ему вдруг стало спокойней, теплей на душе. Он подошел к ней, погладил по голове, пробормотал: «Ничего, Катя, справимся...» — и, постояв немного, вышел.
...Подробности Ирининой гибели стали известны позже. В горах колонну мотоциклистов застал буран. Но они продолжали путь по обледенелым дорогам. Ирина, едва добравшись до жилья, написала корреспонденцию для «Спортивных просторов», свою последнюю корреспонденцию. И, чтобы она успела в номер, несмотря на ночь и буран, поехала на почту. И не вернулась. По до'-роге сорвалась в пропасть...
Журналисты, представители одной из самых, если верить статистике, «смертных» профессий, умирают не только от инфарктов. Они гибнут на войне, в автомобильных и авиационных катастрофах, в джунглях и пустынях, во время испытаний и опытов... В любых горячих точках планеты, на любых трудных и опасных участках, куда зовет их нелегкая, но прекрасная их профессия, чтобы рассказать людям о людях...
ГЛАВА XIV. ЧЕЛОВЕК СРЕДИ ЛЮДЕЙ
С того вечера прошло почти полгода. Пролетели в обычной журналистской круговерти, в командировках, в волнениях, в хлопотах, заботах, радостях и огорчениях.
Шла жизнь. Напряженная, радостная, тревожная. Жизнь журналиста.
Осенние дожди и туманы, зимние метели и снегопады уносили, стирали воспоминания. Но забыть Ирину Луговой не мог. Ее несправедливой гибели. Гибели — не смерти. В двадцать пять лет не умирают — гибнут.
Все в жизни постепенно утихает, восторг переходит в тихую радость, отчаяние в грусть. Человек порой сам удивляется, как можно пережить такое, не умереть, не сойти с ума. Не умирает, не сходит. Продолжает жить, работать, заниматься делом. А страдание, тоска постепенно проходят.
Но порой, на мгновение вынырнув из омута своих неисчислимых, неотступных дел, Луговой переводил дыхание и в тишине этих спокойных мгновений особо остро ощущал потерю.
Да и слов своих, сухих последних слов, обращенных |к Ирине, он так никогда и не смог себе простить. И еще одного. Люся очень изменилась за последнее время. Словно пронесся по их семейной жизни ураган. Пронесся, улетел дальше, а на смену ему пришли безветренная голубизна небес, покой теплой земли.
Она перестала устраивать ему сцены, придираться и ссориться по пустякам. Дому и Люсе-младшей она уделяла теперь очень много внимания.
Оставшись одиноким, без Ирины, Луговой особенно тянулся к спокойной, уютной семейной жизни, которой последние годы был лишен. Ныне он спешил после работы домой. Его ждали там отдых и разрядка.
Он не раз задумывался о причинах перемен в Люсином поведении. То ли был у нее криз, который бывает у женщин, то ли она поняла свою неправоту, а быть может, у нее у самой был какой-то роман. Или, наоборот, она решила, что подозревать его в изменах нелепо? А может быть, просто устала — годы брали свое — и надоело ей портить жизнь себе и ему без толку?..
Ответа он не нашел, но, так или иначе, их любовная лодка, не разбившись, вошла в тихую гавань. И это-то особенно жгло Лугового — словно благосклонная к нему судьба свела его с Ириной в плохие по Люсиной вине времена, а когда с женой все наладилось, безжалостной рукой убрала Ирину с его пути. Мол, сделала свое дело, помогла пережить трудный период, а теперь прочь с дороги!
Было в этом что-то чудовищно несправедливее по отношению к Ирине. А жизнь брала свое, уводила от тоски, от воспоминаний...
И вот, подобно тому как два года назад в Инсбруке, он стоял теперь на зимнем стадионе Сальпаусселькя в Лахти, где проходило первенство мира 1978 года по лыжному спорту.
Позади остались снежные пейзажи за вагонным окном, словно обернутые ватой провода вдоль железной дороги, спаянные голубым морозом лесные массивы, а потом гигантские валуны, скованные льдом бесчисленные озера, аккуратные фермы под пухлыми сугробными крышами.
Лахти — один из больших финских городов, а вообще-то, маленький, по-северному сурово-прекрасный — уютные чистенькие домики и высокие современной архитектуры дома, умело вписанные, в природу, в снежные невысокие склоны, сосновые рощи, гранитные обкатанные глыбы.
Городок, устремленный в будущее, подобно тем трем ласточкам с монумента на главной площади, что несутся в бреющем полете к дальнему светлеющему горизонту.
Как и другие журналисты, он остановился в великолепном многоэтажном отеле «Валтакулма».
Начался чемпионат. Началась обычная суета. Помимо главного — соревнований, непрерывной чередой следовали пресс-конференции, приемы, встречи, экскурсии, на фабрику знаменитых лыж «Ярвинен», например, беседы, посещения спортсменов, интервью.
Днем — соревнования, вечером — приемы, ночью — составление отчетов и корреспонденции, на заре—передача по телефону.
А сон, а отдых? Чего не было, того не было. ...Луговой внимательно следит за лыжниками. Отсюда, с журналистских трибун, хорошо видны различные участки трассы — на склонах холмов, в долинках, на мостиках. И поскольку одни спортсмены намного опережают других, то создается впечатление, будто они двигаются на разных уровнях, иногда навстречу друг другу. Красные, белые, голубые, синие фигурки мелькают, появляются, исчезают и, наконец, мощно и стремительно отталкиваясь невесомыми палками, заканчивают дистанцию, пролетая финишный створ. А потом замедляют движение, останавливаются, опираясь на палки, или, низко нагибаясь, продолжают медленно катиться, дыша белым паром.
К ним подбегают, укрывают одеялами, уводят в раздевалки.
На огромном демонстрационном панно возникают все новые цифры — номера финишировавших участников; одни цифры держатся подольше, другие лишь мелькают — их вытесняют показатели более счастливых соперников.
Слышатся крики болельщиков, звуки рожков, песни.
Идут соревнования...
Луговой смотрит на пеструю, яркую толпу зрителей, на высокие сосны, на белые холмы, белые склоны, белую, убегающую вдаль ленту лыжни...
И постепенно эта белизна все стирает перед его внутренним взором, все захватывает, превращает в огромную бескрайнюю белизну...
В белый лист бумаги — маленький лист журналистского блокнота, в листок журналистской тетради.
Он тоже не имеет границ. Потому что, как бы ни был мал тот листок, он может вместить весь мир — страны и города, множество людей, дней, месяцев, лет.
Он подумал о великой радости, о счастье своего ремесла! О давно привычном и всегда поражающе новом чувстве восторга, когда видишь свое имя напечатанным под написанными тобой строчками, о пугающем своей огромностью факте — эти строчки прочтут, это имя увидят миллионы людей, и твои товарищи, и друзья, и просто знакомые, и те, кого совсем не знаешь и никогда не узнаешь и не увидишь. Прочтут и будут восхищаться написанным тобой или возмущаться, соглашаться или спорить, смеяться твоим шуткам или оставаться к ним равнодушными, с радостью, с горячим советом прочесть будут отдавать другим или, зевнув, отбрасывать в сторону...
А написанное тобой, что даст оно людям? Если даже один талантливый паренек, прочитав твои строки, придет в спорт и поднимет его на новую ступеньку, прославит Родину в трудных единоборствах, если сотня мальчишек и девчонок вступит в спортивные секции, если юноши и девушки сдадут нормы ГТО,— спортивный журналист не зря жил на свете.
И если из спорта будет изгнан карьерист, жулик, случайный черствый человек,— тоже не зря.