Страница 48 из 51
Зато нашел выход из той удушливой атмосферы, которую Люся создала ему дома.
Появилась отдушина. Постепенно она превратилась в открытое окно, распахнутое в утерянный им мир любви. Кто ж в этом виноват? Это логика жизни. И никуда от нее не уйдешь. Вот то, что не мог он окончательно все изменить, расстаться с Люсей,— тут уж его вина. Сил не хватало.
От домашних сцен, от вечных попреков, от ледяных многодневных молчаний он устремлялся к Ирине и находил там и утешение, и радость, и тишину.
Люся постоянно толкала его, банально выражаясь, в объятия Ирины.
И вдруг все изменилось.
Как-то незаметно (он и не припомнит в какой момент) прекратились ссоры, кончились мучительные сцены ревности. Люся притихла, стала ласковей и спокойней. Возникали и теперь порой мелкие ссорки, раздавались грубые, несправедливые слова. Но все реже. А вот преж ние всплески радости, нежности, о которых он и вспоминать перестал, возникли вновь. И все чаще он возвращался домой с приятным чувством обретения домашнего очага, а не с постылым ожиданием очередных сцен, как это было совсем недавно.
То ли возраст сказывался, то ли тоска по нормальной, «как у всех» (а у всех ли она?), семейной жизни заставляла его тянуться, охотно идти навстречу к этим теперь новым для них с Люсей отношениям.
А его чувства к Ирине это подтачивало. Невыносимая двойственность чувств и желаний тяжким камнем давила его. И если раньше он видел выход, но у него не хватало сил им воспользоваться, то теперь он не знал, где сам выход.
Человек сильного и решительного характера, Луговой чувствовал себя беспомощным, это выводило его из себя. Он стал раздражительным, ходил мрачный, изо всех сил старался не поддаваться плохому настроению, от чего 'уставал, нервничал.
И все это, конечно, отражалось на работе, на его отношениях с людьми...
Пройдя в свой кабинет, он попросил Катю вызвать к нему Лютова.
Тот явился немедленно, сел без приглашения и устремил на Лугового выжидательный взгляд своих черных глаз. Луговой не стал церемониться.
—Родион Пантелеевич,— сказал он,— мне прислали на рецензию рукопись вашей книги. Вам это известно?
Лютов погладил залысины, пожал плечами, но ничего не ответил.
Думаю, что известно,— жестко продолжал Луговой.— Я внимательно прочел ее. Это плохая книга,— лицо Лютова передернулось, глаза сузились,— в ней нет стержня, слишком много цифр, названий, имен и слишком мало мыслей. Оценки банальны, много перепевов старого. Не чужого, вашего же, но старого. Я не совсем представляю, кому она может быть интересна...
- Специалистам,— резко перебил Лютов.
- Возможно, хоть и сомневаюсь — не тот специалист у нас нынче. То, что вы сообщаете, им давно известно. Но если предположить, что специалистам, то почему она идет по массово-популярной редакции стотысячным, как мне сообщили, тиражом? Простите, но это же справочник.
Вы все это написали? — ровным голосом спросил Лютов.
- Нет, Родион Пантелеевич, не написал и никому, кроме вас, не говорил. И не скажу. Я вернул - рукопись в издательство, извинившись за невыполненное обещание и сославшись на занятость. Издадут — их дело. Если выйдет, я тоже не буду высказывать своего отношения к ней, хоть это и беспринципно,— он усмехнулся,— но вам я считал обязанным сказать. У меня все.
Лютов встал, молча дошел до двери. Обернулся.
—Спасибо и на том,— он с трудом скрывал ярость,—завистливый вы все-таки человек, Александр Александрович, не думал, не думал, мелочный...
И, не дав Луговому вымолвить слова, скрылся за дверью. Некоторое время Луговой сидел молча, стараясь успокоиться. Наконец взял себя в руки. Поднял трубку и пригласил Родионова.
Родионов появился так быстро, словно караулил за дверью.
Он вошел с печальным видом, заговорил первый.
—Все знаю, Александр Александрович. Виноват. Даем поправку, я уже звонил в комитет.
Луговой махнул рукой. То ли разговор с Лютовым отнял слишком много нервных сил, то ли он посчитал бессмысленным выговаривать человеку, и без того осознавшему свою ошибку и явно переживавшему из-за нее.
Когда Родионов вышел, Луговой занялся повседневными делами. Несли верстку на подпись, совещались художники, звонили из многих мест, и во многие места звонил он.
Луговой просматривал письма, отчеты, графики, кто-то уходил в отпуск, заболела машинистка, опаздывала типография.
Надо было принять нового сотрудника, поговорить с автором, отдать распоряжение и распоряжение получить.
Так прошел день, обычный рабочий день. Наконец пробило шесть, и редакция опустела.
Луговой собирал бумаги на столе — ему нужно было подготовиться к докладу, который предстояло сделать на заседании президиума федерации.
Он посмотрел в окно. Осень надвигалась тяжело и медленно, ясные холодные дни сменились серыми и дождливыми. Вот и сейчас за окном стало совсем темно от тяжелых графитовых туч, шел дождь, не крупный, но бесконечный и скучный.
Он вернулся мыслями к тому ясному дню, когда они гуляли с Ириной в Ботаническом саду...
В это время через полуоткрытую дверь приемной он услышал какой-то смутный шум, громкий, почти истеричный голос Кати (в жизни он не думал, что у нее может быть такой голос!), чей-то настойчивый баритон.
—Он занят! Занят, я сказала! — кричала Катя.—Погодите, я сама доложу, подождите здесь. Не входите же!
В приемной стоял Алеша, литсотрудник из центральной спортивной газеты, которого он хорошо знал. Алеша держал в руках коричневую папку, дождь стекал с его зеленой балоньи, мокрые волосы прилипли ко лбу. Вход в кабинет ему преграждала Катя. Когда она обернулась, Луговой был поражен ее заплаканными глазами, выражением отчаяния на ее некрасивом побледневшем лице.
И в ту же минуту за его спиной зазвонил телефон.
Луговой сделал Алеше приглашающий жест и торопливо подошел к неумолкавшему аппарату.
- Слушаю,— сказал он, подняв трубку.
- Ты еще не ушел? — услышал он глухой голос председателя месткома газеты.— Хорошо, значит, Алексей застал тебя. Так будешь подписывать?
- Что подписывать? — Луговой не понял.
А тем временем Алеша вошел в кабинет, раскрыл папку и, видимо догадываясь, о чем идет речь, показал глазами на лист лежавший в ней бумаги. Луговой протянул руку, но в то же мгновение Катя перехватила лист и встала между Луговым и Алешей.
—Он тебе еще не показывал? — гудел в трубке печальный голос.— Несчастье, Александр. Прямо верить не хочется. Ирина наша, Ганская, ты же знал ее, погибла. Понимаешь, в пробеге этом чертовом, подробностей еще сами не знаем, даем некролог, она ведь от вас ездила с ними, так что, может, и твою подпись поставить? Или как? А то можно совместно...
Он еще что-то говорил, но Луговой не слышал. Он видел перед собой лишь испуганные, полные слез Катины глаза, белый лист, который она держала в руке, и где-то дальше, в сумерках комнаты, Алешу, открытую дверь в приемную, дождь за окном...
— Хорошо, я подпишу,— глухо сказал он и положил трубку.
Затем неторопливым движением взял из рук Кати лист, не видя написанного, поставил свою подпись и протянул Алеше. Катя почти выпихнула посланца из кабинета, вышла вслед за ним, плотно прикрыла дверь.
А он тяжело опустился в кресло и продолжал сидеть в совсем уже темной комнате, тишину которой нарушал лишь дробный стук дождя за окном. Он сидел так бесконечно долго, не шевелясь, не меняя позы.
В комнате все было темно, неподвижно, беззвучно. А перед мысленным взором его проносился стремительный, яркий, шумный вихрь, словно на цветной киноленте разворачивалась их недолгая с Ириной жизнь.
Только радостные, только светлые ее мгновения. Сито времени отсеивает горькое и тяжелое, оставляя в памяти лишь радостное и хорошее.
Он вспоминал Ирину веселой, смеющейся, счастливой, влюбленной, их редкие минуты близости, их редкие минуты уединения.
И последний их день, тогда, в осеннем саду, и мечты о поездках к морю, которым никогда не суждено ,было сбыться, о чем и тогда оба знали, и ее веселый возглас «ух и заживем!». И тот прощальный звонок, когда она сказала: «Я очень люблю тебя»...