Страница 50 из 83
А между тем Ф. Э. Дзержинский очень хорошо представлял себе, насколько вооружена деревня, особенно в махновских районах и районах с преимущественно зажиточным населением, то есть кулацких. Вот один пример. Село Вознесенка, Александровского уезда, трижды подвергалось обыску в целях изъятия оружия. После первого обращения к населению с предложением добровольно сдать оружие представителям чрезвычайной комиссии было передано 69 винтовок, 9 револьверов, 11 сабель, 65 ружейных обрезов, 18 гранат, 2300 винтовочных патронов, 336 артиллерийских снарядов, 62 штыка, 269 котелков, 80 фляг, 2 коробки пулеметных лент, один пулеметный щит, 43 походные лопаты.
Однако были сведения, что вооружение сдано не полностью. И потому через несколько дней был произведен обыск, при котором изъяты: 41 винтовка, 35 обрезов, 40 винтовочных стволов, 1068 винтовочных патронов, 14 сабель, 5 гранат, 15 револьверов.
Обыск производился небрежно. Поэтому пришлось через три дня произвести повторную проверку, при которой были изъяты: 11 винтовок, 5 револьверов, одна граната, 28 обрезов, 35 штыков, 940 винтовочных патронов, 18 винтовочных стволов и 5 снаряженных гильз.
Таким образом, одна лишь эта деревня могла бы выставить великолепно вооруженный отряд. Но были села, хранившие гораздо большее количество оружия.
В своей повседневной работе Ф. Э. Дзержинский был непосредственно связан с В. И. Лениным. Способность предвидения являлась одной из основных черт гениальности Ленина. Еще в феврале 1920 года, примерно за два месяца до наступления белопанской Польши, Ленин уже предвидел будущую войну с польскими белогвардейцами. В телеграмме, посланной в Реввоенсовет Республики 27 февраля 1920 года, он указывал, что к войне с Польшей надо готовиться серьезно, главное внимание направить на усиление Западного фронта, перебросить туда все, что только можно, из Сибири и Урала. Не меньшее внимание он уделял Юго-Западному фронту и тылу Украины. В телеграмме от 22 февраля, адресованной Реввоенсовету Юго-Западного фронта на имя И. В. Сталина, он писал:
«Необходимо немедленно завести переводчиков во всех штабах и военных учреждениях, обязав безусловно всех принимать заявления и бумаги на украинском языке. Это безусловно необходимо — насчет языка все уступки и максимум равноправия…»
Однако возвращаюсь к рассказу о работе Ф. Э. Дзержинского в те дни на Юго-Западном фронте.
Все контрреволюционные элементы на Украине активизировались. В Харькове на стенах домов появились антисоветские надписи. Было арестовано несколько польских агентов-диверсантов. Ввиду этого Полевая Чрезвычайная комиссия иногда проверяла документы у всех прохожих на улицах, одновременно в разных районах города. Она произвела обыски во многих домах и изъяла значительное количество оружия. Был установлен определенный ночной час, после которого лица, не имеющие пропусков, задерживались и препровождались для проверки в ближайшие районные отделения милиции. Руководил Полевой Чрезвычайной комиссией прекрасный большевик, красавец матрос Борис Поляков, впоследствии геройски погибший в Отечественную войну.
Однажды меня вызвал Дзержинский и приказал ночью объехать все районы города и проверить, кого задерживают, как быстро отпускают тех, кто по действительной надобности должен был выйти ночью, не имея пропуска, и не вызывает ли это мероприятие недовольства населения.
Полякова я застал на Сумской, в отделении милиции. Во дворе здания толпилось много задержанных. Они заполняли также и все помещение. Сам Поляков, давно уже не спавший, с красными глазами и серым от усталости лицом, быстро пропускал задержанных, длинной очередью проходивших мимо стола, у которого он стоял. Поляков каждому задавал два — три вопроса: «Ваши документы? По какой надобности вышли ночью без пропуска?» Взглянув на документы и выслушав ответ, он по большей части отдавал распоряжение сидевшему рядом с ним делопроизводителю: «Выдайте пропуск, освободите!..»
Толпа быстро таяла, все шло нормально. Только каких-то двое мужчин с сомнительными документами были задержаны для выяснения.
Наблюдая за всем этим, я считал, что работа поставлена правильно, за исключением разве того, что нечего было Полякову, и без того перегруженному множеством дел, самому проводить эту проверку. Это было часто встречавшееся тогда у руководителей стремление все делать самим, вместо того чтобы распределить обязанности между подчиненными.
Неожиданно перед Поляковым оказался мужчина лет сорока, в шляпе и демисезонном пальто, в пенсне, с бородкой и усами, словом, типичный интеллигент.
Поляков взглянул на него, подняв опухшие веки:
— Документы! Так… Вы, гражданин, где работаете?
— Я адвокат, занимаюсь частной практикой…
— По какой надобности вышли ночью из дому?
— Ходил в аптеку за лекарством для жены.
— Лекарство при вас?
Адвокат вынул порошки из кармана. Поляков нашел на рецепте отметку о времени выдачи…
— Так… Вы свободны! Выпишите гражданину пропуск. Следующий…
Но адвокат не уходил. Он подошел к Полякову ближе и, глядя на него бешеными от злобы глазами, закричал тонким голосом:
— Я протестую!
Поляков удивился:
— Против чего?
— Против насилия над личностью, против лишения свободы передвижения…
— Так… — Лицо у Полякова начало медленно краснеть. — А вы разве не знаете, что идет война?
— До революции война была побольше нынешней, и ничего подобного не делали…
— Вы интеллигент, а не понимаете таких вещей, что теперь война классовая и враг способен на любые подлости. Вчера хотели взорвать электростанцию…
Человек в шляпе злобно передернулся, поправил пенсне и раздельно сказал:
— Я не желаю, чтобы такие хамы, как вы, распоряжались моей судьбой…
Поляков стал пунцовым, потом схватил господина в шляпе за отвороты пальто, встряхнул несколько раз, повернул спиной и, подтащив к двери, поддал в зад:
— Убирайся к чертовой матери, контра!..
Подойдя ко мне и обтирая лицо платком, он, как бы оправдываясь, сказал:
— Замучили проклятые… Лучше на фронт пойду…
На другой день я доложил Дзержинскому о том, что, объехав ночью районные отделения милиции, не заметил особых происшествий, однако считал бы более целесообразным проверку прохожих ночью проводить патрулями на улицах и только в сомнительных случаях приводить их в отделения милиции. К тому же меру эту, хотя она и необходима, нужно проводить осторожно и тактично, чтобы не раздражать население.
Феликс Эдмундович посмотрел на меня, взял какой-то листок со стола и пробежал его глазами.
— При вас Поляков избил задержанного для проверки адвоката?
— Никакого избиения не было…
— Послушайте! Вы на себе испытали, как обращаются с заключенными в тюрьмах и лагерях капиталистических стран. Можем ли мы допустить нечто подобное у себя? Нет! За рукоприкладство мы будем расстреливать…
— Разрешите доложить, что задержанный позволил себе оскорбить Полякова. Он произнес целую контрреволюционную речь. Поляков уже несколько дней не спал, и нервы у него были напряжены. Сначала он пытался доказать адвокату целесообразность наших действий. А потом не выдержал и вытолкал его из кабинета…
— Поляков обязан был сдержать себя! Я прикажу его арестовать и отдать под суд! Мы должны быть по своей культуре, выдержке, честности, неизмеримо выше своих врагов, иначе мы не победим… Идите!
Вечером, когда я закончил докладывать сводку, Дзержинский, кивнув головой в знак того, что я свободен и могу идти, вдруг сказал:
— Расскажите-ка мне подробно и совершенно точно всю эту историю с Поляковым прошлой ночью…
Я постарался с протокольной точностью воспроизвести вчерашнюю сцену.
Феликс Эдмундович провел рукой по бородке и сказал задумчиво:
— Да, переубедить такого желчного интеллигента, который ничего не видит дальше своего носа, конечно, трудно…
Кончилось тем, что Дзержинский приказал освободить Полякова, но долго с ним не разговаривал и не допускал к себе.