Жаркие горы

— Нет, Ваня. Мне спать нельзя. Очень нехорошо.

— Ты устал, Темир. Я меньше устал. Не засну. Веришь?

— Тебе очень верю. Ты не заснешь. Но я тоже не могу. Семь ребят — моя совесть. За них отвечаю. Один.

— Так нельзя, — укоризненно заметил Мальчиков. И было трудно понять, говорит ли в нем обида на недоверие или он на самом деле осуждает упрямство командира.

— Так можно, Ваня. Если помогать хочешь, давай говорить. Я много говорить стану, чтобы не спать. Ты слушай и говори: «Да, да». Чтобы сам не спал.

Кулматов замолчал и прислушался. Успокоился, ничего не услышав. Придвинулся к Мальчикову, прижался спиной к его спине. Обоим стало теплее и спокойнее.

— Скоро домой возвращаться, — сказал задумчиво Мальчиков. — Я даже забыл, как там, на Родине. Другой мир. Светлый…

— Вернусь, — откликнулся Кулматов, — в школу пойду. Медаль надену. Пусть военрук Иван Митрофанович меня увидит.

— Не видал медалей твой военрук…

— Он видел. У самого «За отвагу» есть. Только он ее получил под Будапештом. В сорок пятом году. И хотел, чтобы мы умели делать солдатское дело не хуже. У меня дед на войне погиб. В панфиловской дивизии. Отец рано умер. Пусть военрук посмотрит.

— А я к Зинке пойду.

— Подруга?

— Была. Сейчас замужем.

— Зачем к ней идти?

— Пусть увидит. У нее муженек давно алкашом стал. Деловой был. Ей и понравилось — все достать может.

— Не переживай. Главное, мать и отец будут рады.

— Будут. А у тебя родные есть?

— Есть. В Алма-Ате. Дядя и тетя. Только к ним не пойду.

— Чего так сурово?

— Не люблю их. Если бы жил раньше не с ними, может, любил. А так — нет. Я в колхозе жил раньше. Там сперва отец умер. Потом мама. Один остался. Так и хотел жить. Потом дядя Рахимбай приехал. Сказал: одному нельзя. Что будут говорить в ауле? Если один брат умер, другой брат должен стать его детям отцом. Пришлось в Алма-Ату переехать. Жили у дяди в доме. Там свой порядок был. Главный человек — сам дядя. За ним шел самовар. Этот самовар стоял в доме как бог. Его чистили каждый день. Зубной пастой. Зубы Рахимбай не чистил. Для самовара покупал. Дорого, но он не жалел. Это был большой самовар. Пузатый. На целое ведро. Старая работа. До революции делали. И на пузе медали. Три там или четыре. Нарисован царь. Рахимбай, когда веселый бывал или гости приходили, всегда говорил: я человек маленький, но служит мне самовар-генерал. С наградами. И все головами качали, повторяли удивленно: «Ой-баяй! Рахимбай — человек совсем не простой, не маленький, если ему самовар-генерал служит». Дядя всегда улыбался, гладил себя по животу. Еще он любил спор заводить, был ли у царского генерал-губернатора в Верном такой самовар, с наградами. Я лично думаю, что был и получше. Губернатор — это ведь, наверное, как генерал армии. Но все говорили, что такого самовара у генерала быть не могло. Только наш Рахимбай сумел достать. Может, его из самого Петербурга вывезли вместе с царем в революцию. Царь пропал, самовар нашелся. Когда я подрос, самовар мне поручили. Я его чистил пастой и тряпкой. Я наливал в него воду. Я разжигал. Только носил к столу сам Рахимбай. Мне такой здоровый трудно было поднять. Потом в моей жизни все пошло не очень нормально. Начал я восьмой класс. Уже крепким стал. Спортом занимался. Борьбой. У нас учитель физкультуры Калишвили был. Очень к ребятам хороший. Кандидат в мастера по борьбе. Он мне сказал: «Надо, Темир, бороться. Мужчина всегда должен уметь бороться. Борьба все дает». Я начал. Хорошо пошло.

— Я тоже в школе занимался, — сказал Мальчиков так, словно речь шла о временах далеких. — Только боксом.

— К тому времени Рахимбай совсем сильно пить стал. Его часто привозили домой. Приходить уже сам не мог. Привезут, вытащат из машины за руки, за ноги — и на раскладушку. А утром он пораньше из дому уходил. Мне его пьянство не нравилось. Да что я сделать мог? Работал дома много, как прежде. Ложился поздно. Спал крепко, как неживой. Упал — лежу до света. Нет меня. Но вот один раз ночью сплю, меня кто-то толкает, будит. Сперва долго глаза открыть не мог. Потом проснулся. Смотрю, рядом тетя Айша лежит. Совсем голая. Меня руками трогает, даже где не надо. Целует. Я испугался. Она вся духами пахнет, а борода колючая. Думал, она с ума сошла. Потом понял — нет. Совсем другое. Она мне шепчет: «Я вся твоя, Темирчик. Вся твоя». Мои руки себе на грудь кладет, куда не надо.

Кулматов замолчал, задумался.

— Не жизнь у тебя была, — сказал Мальчиков. — Эстрадный концерт.

— Ты смеешься, Ваня, мне не до смеха было. Я ее мужем стал. Стыдно мне, а ей ничего.

— Вот зараза старая! — в сердцах ругнулся Мальчиков и сплюнул.

— Так пошло каждую ночь. Только засну, она приходит. Я ей говорю: «Ты старая, бессовестная, что делаешь?» Она только смеялась. Мне нехорошо было. Ей хорошо. Потом я сказал: «Все!» И не пришел домой на ночь. Утром она мне сказала: «Ты дурак, Темир! — И ткнула меня кулаком в лоб. — В башке у тебя пусто. Вот я скажу Рахимбаю, что ты меня руками хватаешь. Вот здесь. Вот здесь. — Она показала, где я хватаю, И стала смеяться. — Тебя Рахимбай убьет, как собаку. Не будешь меня хватать. Вот здесь и вот здесь». Сказала так и ушла.

— А ты? — спросил Мальчиков.

— Я опять не пришел домой на ночь. На другой день она со мной не говорила. Ни одного слова. К вечеру я самовар почистил, налил воды, разжег и пошел по делу. Вернулся — самовар пропал. Воды в нем нет, огонь горит. Труба расплавилась. И сразу тут пришел Рахимбай. Он бил меня, как зверь. Я еле живой остался. Потом понял — Айша воду выпустила.

— Ну, зараза! — возмутился Мальчиков. — Не баба — сатана! Ты-то что?

— Я ушел от дяди. Собрал весь самовар и ушел. К дяде Удодову. У нас рядом такой старик жил. Одинокий. Русский. Добрый. Я когда-то его очень боялся. Он чистый шайтан, черт. С войны пришел хромой. Очень хромой. Нога у него «хр-хр». Потом узнал — это протез. На лице шрам. Страшный. Это его осколок царапал. Под Варшавой. Один глаз пошире открыт, другой будто спит. На голове волос нет. Только блестит она. Детей Удодов не обижал. И мы все к нему привыкли. Он на кузнице работал. Там ребята всегда играли. Он им все разрешал — молоток, железо брать. Стучи. Работай. Дядя Удодов пустил меня к себе. Все синяки мазью смазал. Потом самовар посмотрел. Сказал: «Э, Темирчик, такое поправим. Беда-вода!» Так он всегда говорил. И все поправил. Отнес я самовар Рахимбаю я стал сам жить у дяди Удодова. Как у отца. Он мне родной стал.

— Дядя не звал? — спросил Мальчиков.

— Айша приходила. Плакала. Сказала, что она меня любит и потому с самоваром такое сделала. Я не пошел к ним…

Кулматов вдруг замолчал. Прислушался.

— Ничего не слышишь? — спросил он и стал вглядываться в темень. — Вроде шевелятся.

— Не слышу, — ответил Мальчиков. — Нет, постой. Вроде звякнуло. Да, есть…

— Подними ближних. Троих. На всякий случай. Только тихо. Очень тихо. Нам войну сейчас начинать рано.

Подползли полусонные Яснов, Монахов и Кузин.

— Что? — спросил Яснов сипло.

— Подбираются, — произнес Кулматов еле слышно. — Идти будут по краю. Так я думаю. Бить только в упор. Когда увидим. Я и Ваня — слева. Вы оба — справа.

— Понял, — шепотом ответил Яснов.

— Подними остальных по-тихому, — приказал Кулматов. — Пусть тыл прикроют.

Яснов быстро отполз.

Все застыли в немоте, каждый по-своему переживал минуты ожидания начала.

Черные тени возникли на перевале внезапно. И сразу в упор грянули автоматы. Светляки трассеров, искря, понеслись над камнями.

Атаку отбить не удалось. Душманы не прекращали натиска. С той стороны по разведгруппе густо садили пулеметы. На позиции стоял скрежет, будто тысячи молотков крошили камень, прикрывавший оборону. Несколько позже ударили гранатометы. Полыхнули багрово-дымные языки. Запахло поганой вонью. Взлетели вверх и заколотили со стуком по скалам обломки камней.

Сплевывая песок, забивший рот, сопровождая каждый плевок художественным разноцветьем крепких слов, выжимал из автомата ровные строчки Виктор Паршин.