Жаркие горы

— Какой же тут ты увидел удар? — спросил Полудолин, не скрывая пренебрежения. — Так, щипок. Ушел, видите ли, Исахель.

— Удар очень сильный, комиссар. Исахель привел с собой еще девять духов. А каждый из них стоит десяти. Сам читал на Исахеля ориентировку: хитер, умен, свиреп, сметлив. И вдруг сложил оружие, пришел домой. Да не просто явился. Принес важную разведку. О тайных складах, о минных полях. Казалось бы, кто должен оценить первым такое? Политработа. А ты перед собой руку несешь, как зараженную.

— А самому приятно было? Только честно.

— При чем тут честно или нечестно? Мне и воевать не очень приятно, а я воюю. Впрочем, если на то пошло, я бы всем духам руку пожал при условии, что они начнут складывать оружие. Такое тебя устраивает?

— Такое — вполне!

«Медведи»-шатуны

ПАКИСТАН. УРОЧИЩЕ ЛЭВЭКАПДА. АФГАНИСТАН. РАЙОН ДАРБАРА

Машад Рахим, главарь группы «медведей», получил документы на имя Наби Иналовича Рузиова, старшего лейтенанта Советской Армии. Удостоверение личности, старательно скопированное в мастерских американских спецслужб, должно было стать свидетельством «зверств», которые чинят в Афганистане советские войска. Заполнял графы бланка некий неведомый миру «умелец», провокатор из вскормленного еще гитлеровскими фашистами Национально-трудового союза — НТС.

Липу, несмотря на похожесть, установить было бы нетрудно. Но она и не предназначалась для предъявления советским военным властям. Ее готовили для демонстрации в других местах. После уничтожения группы террористов «честными мужахидами» их документы планировалось передать в руки западных журналисток. И тогда, как ни старайся доказать, что старшего лейтенанта Рузиева ни сном ни духом в Советской Армии не бывало, вряд ли кто в мире поверил бы опровержениям. Вот почему эксперты нечистых дел дали «медведям» «добро» на выход из их «берлоги».

Когда Машад Рахиму, до того командовавшему боевой десяткой в банде Фарахутдина, объяснили, что он теперь по документам и положению старший лейтенант, что на нем офицерские погоны, тот сразу почувствовал себя человеком важным, распушил походившие на крысиный хвост усы и врезал в морду длинному Муфти Мангалу. Без всякой нужды и причины. Просто так, для утверждения своего авторитета.

Мангал скрипнул зубами и проглотил обиду, не закрывая глаз. Таков уж порядок: полировать морды подчиненных душманов не просто право их шефа — это его обязанность.

К пониманию своего положения в душманском мире Машад Рахим шел через годы.

Сельский батрак, сын батрака, до восемнадцати лет он горбатил спину на полях крупного маллака — помещика. Чистил арыки, окучивал огородные посадки, поливал землю. Всюду, где нужно было гнуться и потеть, побывал хилый, тщедушный базгар.

За недолгую жизнь зажатого нуждой человека он не выучил ни одной буквы, не мог ни написать своего имени, ни прочитать его, если напишут другие.

Темный, как беспросветная южная ночь, Машад Рахим был добрым и богобоязненным парнем. Он исправно творил пятикратный намаз и был уверен, что его молитвы непременно доходят до аллаха. Не могли они не доходить, если к всемогущему и всемилостивейшему обращался не столько язык правоверного, сколько его горячая вера.

В восемнадцать лет судьба Машад Рахима круто изменилась. В его родной кишлак ворвались душманы из банды Фарахутдина. В тот раз они не грабили, не убивали, не жгли. Только согнали на базарную площадь мужчин — старых и молодых — и стали отбирать годных для службы в банде.

Главным аргументом вербовки были два пулемета, установленные на плоских крышах крестьянских хибар.

Машад Рахима — хиляка и доходягу — признали годным по всем статьям и поставили в строй.

Мулла прочитал вслед уходившим проповедь. Потрясая сухоньким кулачком, брызгая слюной, он угрожал тем, кто хотел бы отказаться от участия в «святом бое за веру».

— Поистине тех, кто не верит в наши знамения, мы сожжем в огне! — выкрикивал мулла. — Всякий раз, как сготовится их кожа, мы заменим ее другой кожей, чтобы они вкусили наказание!

Рекрутов угнали подальше от дома, в горный лагерь, и начали готовить к роли безжалостных убийц.

Машад Рахим попал в группу яростного фанатика, который не знал ни своего рода, ни племени и, судя по всему, был когда-то профессиональным палачом. Не исполнителем смертных приговоров, а именно палачом — истязателем людей.

Никто в банде не знал истинного имени головореза, и звали его просто — Махмуд Шамат — Махмуд Беда.

Однажды в лагерь пригнали группу «пленных». Банда Фарахутдина налетела на мирный кишлак, признавший кабульское правительство, и учинила там кровавую расправу. Душманы сожгли школу, взорвали мечеть. Оставшихся в живых увели с собой в горы. Тех, кто согласился служить в банде, назвали мужахидами. Нескольких пожилых мужчин, пытавшихся отпроситься домой, передали Шамату. Тот собрал своих подчиненных на занятие.

Не раз потом в кошмарных снах являлся тот день Машад Рахиму.

Стояло время осенней теплыни. Солнце, расплескавшее огневую ярость в летние месяцы, лишь ласково согревало землю. Молодые, жившие впроголодь душманы, измотанные ко всему вылазкой, собрались отдыхать. Шамат не дал им покоя.

Он выбрал наиболее хлипких рекрутов и приказал им связать пятерых пленников. Опутанных волосяными веревками стариков повалили на землю.

— А теперь, — объявил Шамат, — я покажу, как свежуют упрямых козлов, не желающих служить вере.

Он сел на живот кряжистому седовласому крестьянину и вытащил из ножен стальной клинок.

— Может, кто хочет сам? — спросил Шамат, гнусно посмеиваясь. — Ну?!

Никто из молодых душманов не отозвался. Тогда Шамат вонзил нож в живот старика. Рывком распорол его от пупка до грудины.

Машад Рахим, окостенев от ужаса, смотрел широко раскрытыми глазами на происходившее. Старик не кричал, не стонал. Он, видимо, сразу потерял сознание, хотя был еще жив. Его ноги мелко подрагивали, царапая пятками каменистую землю.

Шамат, отбросив нож, с диким гоготом сунул руку в разрез и стал выворачивать наружу внутренности. Потом снова взял нож и загнал его в брюшину. Поковырялся, запуская волосатую свою лапу по локоть в кровавую полость, и с торжествующим звериным криком вытащил оттуда наружу зажатое в пригоршню сердце.

— Вот! — заорал он. — Смотрите, какое поганое оно у безбожников!

Отшвырнув судорожно подрагивавший мускул жизни, Шамат встал. Он покачивался, как пьяный. Глаза его широко раскрылись, грудь тяжело вздымалась. Палач переживал садистский восторг, никого не стесняясь.

Отдышавшись, повернулся к подчиненным.

— Ты! Ты! Ты! — торкая пальцем, указал он тех, кому предстояло стать палачами. — Возьмите ножи!

— Не могу, уважаемый господин, — задыхаясь от тошноты, прохрипел Машад Рахим. — Не могу!

— Слушай, теленок, — сказал Шамат, взяв мальчишку за горло, и сжал так, что у того хрустнула шея. — Я ведь могу и твои кишки накрутить на руку. Тот, кто оберегает жизнь отступника от веры, сам достоин такой же казни.

В тот день Машад Рахим впервые зарезал человека. Зарезал, дрожа от отвращения и страха. Потом, как учили, сунул руку в теплую скользкую глубину живота и вытащил оттуда внутренности.

А сзади стоил Шамат и громко хохотал:

— Так его, теленок! Так! Не жалей неверных! Они тебя никогда жалеть не станут. Аллах вознаградит твое усердие!

В тот же вечер Машад Рахим впервые попробовал наркотик. Он и раньше знал, что бородатый мрачный командир душманской десятки Фагтых тайком приторговывал снадобьем, но не обращался к нему. Опасался. Пережитый ужас помог одолеть страх перед греховной отравой. О том, что она помогает уходить от реальности в мир иллюзий, Машад знал из рассказов тех, кто раньше него начал искать забвения после кровавых дел.

Шамата убили в одной из бандитских операций. Душманы по обычаю подошли к горному кишлаку с видом хозяев. А их встретили пулеметным огнем. Оставшиеся в живых отступили. Фарахутдин бесновался, но ничего не смог поделать с отважным кишлаком.