Жаркие горы

— Умудренно рассуждаете, — сказал Полудолин, — будто старик какой.

— Просто у меня характер современный, — ответил Моторин. — В духе электронного века.

— А я на все проще смотрю, товарищ майор, — вступил в разговор вертлявый остроносый ефрейтор. — Сейчас продолжительность жизни растянулась на такой срок, что одной любви человеку мало.

Полудолин напряг память и вспомнил уже слышанную фамилию — Лаптев.

— А вы уже любили? — спросил он, не сдерживая насмешливости.

— Еще как! — охотно признался Лаптев. — Первый раз у меня любовь до гроба длилась три месяца. Думал, никогда больше не полюблю. Целые каникулы парил на крыльях. Потом, уже в шестом классе, появилась другая. И мое «никогда не полюблю» сразу кончилось…

— Кто что вспоминает, — сказал сидевший напротив майора широкоплечий, крепкий солдат, — а я вот, когда дом далеко, все чаще вспоминаю маму…

Никто не хихикнул, не перебил его, но хмыкнул. Только багровые отблески костра играли на удивительно похожих в своей суровости и строгости лицах. Все словно замерли.

Полудолин с удивлением подумал, что вряд ли в других условиях кто-то из ребят в солдатском кругу рискнул бы сказать о чувствах к матери с такой откровенностью. Здесь скорее позволили бы признаться в тоске по любимой девушке, подруге. Но вот на грани, отделявшей людей от неизвестности завтрашнего дня, само собой отпало деланное бодрячество, ушла показная рисовка — открылись истинные, глубокие чувства.

И никто — никто из полусотни лихих шутников, зубоскалов, охальников даже, готовых вышутить в человеке малейшую слабость, поднять на смех пустяковый промах, — никто не усмехнулся…

— Да, мама…

К костру подошел дежурный по батальону. Нагнулся к Полудолину.

— Товарищ майор, комбат просит вас прийти.

— В штаб?

— Нет, на контрольно-пропускной пункт. Я провожу.

— Входи, — сказал комбат, увидев Полудолина. Он кивнул в сторону чернобородого скуластого афганца. Тот сидел за столом, отрешенно глядя на руки, которые держал перед собой. — У нас гость.

Рядом с афганцем устроился батальонный знаток дари сержант Буриханов.

— Знакомься, — предложил Бурлак. — Только не пугайся и руки не отдергивай. Это дух. Зовут Исахель.

Афганец встал, протянул открытую ладонь Полудолину. Тот сжал ее, понимая, что исполняет неприятную, но обязательную по важности процедуру.

— Товарищ Буриханов, — сказал комбат, — теперь все здесь. Пусть наш гость изложит, что его привело сюда.

Буриханов стал переводить слова комбата, и афганец закивал головой, подтверждая, что понимает. Потом заговорил сам. Быстро, напористо. При этом руки его, лежавшие на столе, совсем не двигались, ничем не отражали горячности слов.

— Он говорит, — переводил Буриханов, — что пришел сюда с покаянием. Он уже получил прощение от афганских властей, но не мог не прийти к шурави, которым тоже причинил зло. Он говорит, что свет доброты шурави — да будут продлены их дни аллахом! — растопил лед предубеждения, испарил недоверие. Он сознает вину и искренне раскаивается…

— Буриханов, — сказал Бурлак, — передай нашему гостю благодарность за его высокую похвалу и уважение. И все такое, как ты умеешь. Передай, а сам дальше переводи, только без рахат-лукума. К вечеру я не способен воспринимать суть дела, если оно к тому же посыпано сахаром. Давай существо. Понял?

— Хорошо, — сказал Буриханов и перевел благодарность комбата гостю.

Тот торжественно кивнул и продолжил разговор. Но теперь перевод стал звучать короче.

— Исахель говорит, что пять лет состоял в банде Исфендиара. Он верил, что шурави — слуги дьявола. Он думал, что они идут с мечом на ислам, хотят затоптать в прах зеленое знамя пророка. Он переносил лишения, скитался в горах вместе с бандой. Думал искренне, что служит вере и правому делу. Но жизнь даже осла научит отличать кнут от сена. Сколько ни говори «сахар», во рту не станет слаще, а словом «перец» не приправишь похлебки. Он потом понял, что шурави — люди хорошие. Это души добрые, мудрые. Можете сказать мне, говорит Исахель, голова, голова, о чем ты думала раньше. Да, пал на нее позор, не скрыть под чалмой. Сын его Сулейман разбудил сомнения. Мальчика ранила мина. Он потерял много крови и умер бы. Но кровь ему дали шурави. Сулейман здоров. Он веселый. Он не стал слугой сатаны. Он сын отца, как и прежде, его надежда… Ему надоела война…

Полудолин слушал исповедь душмана со смешанным чувством недоверия и удовлетворения. С одной стороны, не доставляло большого удовольствия общение с человеком, который, но его собственным словам, «причинял зло» шурави. С другой — майор понимал, что каждая такая победа над прошлым, достигнутая без стрельбы, без огневого противодействия сторон, свидетельствует о крепости и доходчивости той правды, которую они здесь защищают. Он старался понять, в какой мере искренен этот чернобородый скуластый воин, которого сейчас трудно заподозрить в мягкосердии и доброте. Темные, сверкающие из-под густых бровей глаза, хищный нос со слегка загнутым кончиком — все выдавало в Исахеле натуру порывистую, горячую. В то же время его голос, особенно когда речь шла о здоровье сына, неуловимой теплотой свидетельствовал об искренности произносимых слов.

Буриханов переводил деловито, спокойно. Должно быть, речь афганца не представляла для него трудностей.

— Хочу смыть с себя кровь. Хочу упасть в ноги к вам, шурави. Решите мою судьбу. Если скажете — смерть, приму безропотно. Если простите, буду жить искуплением. И еще хочу назвать своего сына именем Шурави. Если вы разрешите.

— Сына его зовут Сулейман, — заметил Полудолин. — Зачем ему второе имя?

— Исахель говорит, — перевел Буриханов, — у него родился еще один сын. Совсем маленький. Хочет назвать его Шурави. Вопреки всем, кому это может не понравиться.

— Тогда не Шурави. Пусть назовет просто Шура, — предложил Полудолин. — Есть у нас такое имя.

— Погодите, Буриханов, — сказал Бурлак, — не переводите. Давать советы с ходу — это по-нашенски. Здесь так не годится. Скажите Исахелю, что мы поздравляем его с рождением сына. Желаем малышу доброго здоровья и счастья. Затем добавьте, что вопрос, как назвать мальчика, решают только родители.

Буриханов перевел. Исахель с важным видом качал головой.

— Он понимает, товарищ майор, — сказал переводчик, — и принял решение сам. Старики в кишлаке тоже считают, что так назвать хорошо.

— В таком случае, Буриханов, скажите, что нам очень приятно решение отца. И вот теперь только переведите, что майор предлагает назвать мальчика не просто Шурави, а Шура.

— Шу-ра, — произнес Исахель, вслушиваясь в звуки имени. — Да будет так. Хорошо. Шура.

Они расстались, довольные друг другом. Возвращаясь в штаб, Полудолин спросил комбата, что собой представляет Гогиашвили.

— Вахтанг? — Глаза Бурлака засветились по-доброму. — Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Человек чести и долга. Таких поискать. Помню, нас перехватила засада в «зеленке» у Чарикара. Шла колонна, а духи весь огонь на рябую бочку обрушили. Я думаю, приняли за автозаправку. Мол, если ее поджечь, колонна вмиг распадется. Они били, вода хлестала. А Вахтанг по бочке лазит со своими колышками. Как дырка — он ее затыкает. За автомат взяться так и не успел. Зато больше полцистерны воды сберег. В тот день двадцать две дырки в цистерне пробили. Тогда я его представил к награде…

— Радостно сознавать, командир, — сказал Полудолин, — когда видишь, что такие люди не переводятся.

— А почему они должны переводиться? Нет причин. Важно, чтобы как можно больше молодых понимало: шурави — это слово гордое.

Полудолин поморщился.

— Как подумаю, что мальчишка у душмана тоже будет Шурави… И руку его жать было малоприятно. Как подумаю, что он смотрел на нас сквозь прорезь прицела…

— Ну, ну, — успокаивающе сказал Бурлак, — не развивай темы. Кому-кому, а тебе не к лицу такие переживания. Сколько раз на семинарах повторял, что война — продолжение политики? И вот появилась возможность ударить по противнику не военными, а политическими средствами. Тебя это пугает?