Жаркие горы

Бурлак замолчал. Как он ни бодрился, воспоминания заставили его разволноваться. Полудолин понял состояние комбата и решил сменить тему. Спросил:

— Как ты в армию попал? Мечта с детства?

Бурлак улыбнулся. Он понял, почему Полудолин уводит разговор в сторону, и был даже благодарен ему за это.

— Нет, — сказал он. — О военной службе в то время я не думал. Хотел стать геологом. Но все переменилось быстро. После того собрания со мной разговор завязал наш завхоз Сергей Максимович Петренко. Старик тихий, спокойный. Стулья, скамейки, сад вокруг дома — все на его попечении находилось. А потом я узнал, что в войну он батареей командовал. В кавалерийской дивизии. Орден Александра Невского имел. Таких орденов я что-то немного за свою жизнь видел. Сергей Максимович слушал мое выступление и поддерживал его на все сто. Все годы — от шестого до десятого класса — он во мне развивал интерес к офицерской службе. И преуспел. Наставил, наладил. Он же составил протекцию в военное училище. Представляешь, там его сын начальником был.

— Может, кончим вечер воспоминаний? — спросил Полудолин, взглянув на часы. — Уже отбой был. Пора отдыхать. А у меня к тебе еще один вопрос…

Беспокойство, возникшее еще днем, не оставляло Полудолина. Причина, как ему казалось, была очень серьезной.

После обеда майор зашел в роту капитана Ванина. В канцелярии командир вел «душеспасительную» беседу с солдатом. Тот стоял, на две головы возвышаясь над командиром, смотрел на все сверху вниз, но вид у него был грустный.

— О чем разговор? — спросил Полудолин.

— Извечная тема, — уныло пояснил Ванин. — Все о «неуловимых мстителях». Рядовой Остальский у нас в них прочно застрял.

— Что это значит?

— Так у нас говорят. Есть три категории бойцов. Первая — солдаты. Если скажут: «Иванов — солдат», значит, с таким в огонь и в воду. Он не подведет. Вторая — студенты. Эти поначалу сильны больше в теории. Объяснят запросто разницу между первой и второй мировыми войнами. Растолкуют устройство атомной или нейтронной бомбы. Но вот вырыть окоп полного профиля — для них дело мудреное. Однако в первую категорию переходят довольно быстро. Третьи — «неуловимые мстители». Это лапша домашнего приготовления. Жертвы, извините, дамского воспитания. Кавалеры без значка «ГТО».

— У меня есть значок, — сказал Остальский упрямо. Должно быть, не раз он утверждал это и теперь не хотел отступать.

— Не нужен мне ваш значок, Остальский, — сказал Ванин раздраженно. — Поглядите на себя. Поглядите… Ни силы у вас, ни выносливости.

Солдат хлюпнул носом.

— Бедная Лиза, да и только, — вздохнул капитан. — Вы ведь, ребята, кино смотрите. Неуловимыми мстителями восхищаетесь с раннего детства. Ах, какие они хваты! Ах, какие ловкие! А такое любование — дурман. Вроде наркомании. Видите, что бегает по экрану сопляк и взрослых вокруг пальца обводит. Ну, герой! И каждый думает, что он тоже на такое способен. А на деле? Вон, Остальский, ваш шанс стать героем. Глядите! Там. — Капитан показал рукой за окно. — Вон, за горушкой, душманы. Ми пойдем им навстречу. Жаль одного: мы еще туда не дошли, чтобы на головы духам скатиться с горы, а вы уже сникли от усталости. Разве не так?

— Не резко вы его? — спросил Полудолин спокойно. Его несколько настораживала острота, с какой Ванин бросал солдату упреки. Испытание для самолюбивого человека могло стать крайне неприятным.

— Может быть, и резко, товарищ майор, — согласился капитан. — Могу и мягонько, с извинениями. Жаль, правда, от этого мало что изменится. Даже если замолчу, истина сохранится одна. Это там, дома, слова «в гробу я тебя видел» чаще всего ничего не значат. Сотрясение воздуха, и все. А здесь у них смысл конкретный. Я действительно, и даже не раз, кое-кого в гробах видел. Хотя этого совсем не хотел. Даже наоборот. И всякий раз переживал. Дома такой «мститель» ноги таскал бы и жил минимум до семидесяти. А здесь такой фокус не проходит. В горах выживает мужик настоящий. Не сопля, извините, а гвоздь. И нужна ему крепость для самого себя. Чтобы умел в один бросок уложить всю быстроту и силу. А какая быстрота у нашего друга Остальского? Какая сила? Где они?

Ванин кивнул на солдата, стоявшего с опущенной головой, унылого, бледного.

— Юра наш ни бегать, ни груз носить. Так, ни с чем пирог. Хошь — ешь, хошь — брось. И за все это большое спасибо добрым педагогам, которые снабдили его значком «ГТО». Больше того, убедили человека, что все можно получить без труда — и значок, и удостоверение к нему. Как мы умеем печь показатели! Это фантастика! Родине нужны значкисты? Получай, Родина! Дадим каждому по значку — и немощному, и хилому. Нам для Отечества ничего не жалко. — Ванин махнул рукой обреченно. — Вы, Остальский, маме заранее письмо напишите. Я его к ящику приложу. Вот, мол, так и так. Прошу в моей кончине винить меня самого. Прошел по горам два десятка верст и умер от усталости. Что сморщились? Не нравится? А я ведь правду говорю. Голую, понимаете ли, правду. Без фигового листка, без плавок на бедрах. Здесь война.

Полудолин ушел из роты в некотором смятении. Он понимал, что капитан Ванин прав. Но как-то не вязалось со всем опытом прошлой жизни, что солдату можно вот так, прямо в глаза, сказать, что ждет человека незакаленного завтра. Ждет неизбежно, неотвратимо.

Болевая точка затаилась в душе, не давала покоя. И он решил во что бы то ни стало поговорить с Бурлаком об Остальском. Выбрав подходящий момент, сказал:

— А у меня к тебе еще один вопрос…

— Может, отложим до завтра? — предложил Бурлак, тоже поглядывая на часы.

— Давай сегодня обговорим. Спокойней спать буду.

— Ну, давай.

В это время в дверь негромко постучали.

— Войдите, — разрешил Бурлак.

В штаб вошел капитан Морякип.

— Медицина готова, — доложил он с порога. — По всем статьям.

— Хорошо, спасибо, — сказал Бурлак и предложил: — Наливай чайку. Чтобы не пропадала заварка.

— Благодарю, я уже зарядился, — сказал Морякин.

— Тогда садись. Чувствуй себя как дома, — произнес комбат и повернулся к Полудолину: — У тебя вопрос был.

— Беседовал сегодня с Ваниным. И теперь мысль как заноза в мозгу. Есть у него солдат Остальский. Юрий, кажется. Ротный считает — не выдержит он выхода. Что с таким делать? Может, в тылу оставить? Или попробовать при удобном случае в Союз отправить?

Лицо Бурлака окаменело. Глаза сузились, стали злыми.

— Еще один гуманист. — И обратился к Морякину: — Как, доктор, считаешь? Не создать ли нам общество сохранения хилых? Я — «за». Только председателем может оказаться Хайруллохан. Он на такие случаи свой взгляд имеет.

Морякин мрачно вздохнул. Обернулся к Полудолину:

— Мы, Валентин Фирсыч, на эту тему уже не раз имели беседу с комбатом. Что поделаешь? Загоняет общество себя в тупик, а где управа? Будто нарочно — чем цивилизованнее все, тем глупее поведение отдельных лиц.

— Вы о ядерной войне? — спросил Полудолин.

— При чем здесь война! — в сердцах сказал Морякин. — До нее, извините, еще дожить надо. А мы творим и видим зло каждый день. Посмотрите вокруг…

— Смотрим, — заинтересованно сказал Полудолин.

— Раньше матери рожали по десять — двенадцать детей…

— Раньше — это когда? — спросил Полудолин с подначкой.

— Когда нас не было с такими вопросами. Представляете — двенадцать ребят. Из них пять — семь умирали. Оставшиеся получали бытовую иммунизацию. Такую, что инфекция гибла, попав на любого из них. А сейчас?

— А сейчас? — переспросил Полудолин и невинными глазами посмотрел на Морякина.

— Сейчас те, кто решил завести не собачку, а ребенка в доме, заводят один экземпляр. По науке это называется уникумом. Вы небось тоже из однодетной семьи?

— Нас трое, — сказал Полудолин. — Тут у вас, доктор, промах.

— Вот! Победа разума над природой. Ваше счастье! А у тех, кто имеет по одному ребенку, и забота одна — трястись над уникумом всю остатнюю жизнь. А жизнь недоделок не прощает. Это не строительная комиссия исполкома. Да и медицина в охиление человечества вносит свою лепту. Новые снадобья. Новые методы лечения. И живет одинокое дитя еле живое. Благо если само потом решит завести собачку, чтобы не плодить опенков. Сколько матерей пролили слезы, страдая за детей! Но разве не сами они виноваты?