Пророчество Двух Лун

Эмери тронул коня и приблизился к придворным.

— Мне кажется, «полюбоваться» — не вполне правильное слово, — заметил он.

Оба молодых человека уставились на Эмери.

— Вы брат нашего Эмери, не так ли? — спросил тот, кого звали Госелин.

— Да, и меня зовут Эмери.

— Ну да, конечно, — вставил Агилон.

— Я говорил о том, что на казнь не «любуются», — повторил Эмери настойчиво.

— А что с нею делают? — осведомился Агилон. — И что мы все тут делаем? Получаем удовлетворение?

— Не знаю, — сказал Эмери.

— В таком случае, — Агилон пожал плечами, — «любоваться» — слово не лучше и не хуже остальных.

— Я не знаю, что здесь делаете вы, — пояснил Эмери, — но я испытываю глубочайшую скорбь.

— Так вы явились сюда поскорбеть? Странное желание, — сказал Госелин.

— Посещают же люди гробницы, в которых покоятся близкие им люди, — проговорил Эмери.

— По-вашему, казнь — это, то же самое? — удивился Госелин.

— Почти… Когда-то мы с братом знали этих людей. — Эмери указал подбородком на Аббану, которую сейчас двое стражников снимали с телеги.

Девушка дрожала всем телом и все время смеялась. Ее короткие, торчащие в стороны волосы тряслись.

— Красивые ноги, — бросил Агилон небрежно. И вновь уставился на Эмери. — Так вы были с ней знакомы? И какова она в постели?

— Мой брат уверяет, что недурна. Я с такими не сплю.

— При чем здесь гробница? — вступил снова Госелин.

— То, чем стала эта женщина, — медленно промолвил Эмери, — и то, чем она была прежде… Это похоже на смерть. Как будто я уже возле гробницы и полон сожалений о минувшем.

— Разве каждый из нас не является собственным надгробием себе же, какими мы были в детстве или ранней юности? — возразил Госелин. — Это, то же самое.

— Не у всех дело обстоит так безнадежно, — возразил Эмери.

Госелин удивленно пожал плечами, а Агилон бросил:

— Все равно Талиессин — ублюдок, коль скоро отдал подобный приказ!

— У него были основания так поступить, — сказал Эмери.

— А вы что, сторонник Талиессина? — удивился Агилон.

— А вы что — нет? — удивился в ответ Эмери.

Агилон пожал плечами и рассмеялся.

— Он ведь зверь, и вы это скоро сами увидите!

Стражники развязали руки Аббаны и уложили ее на помост. Сидя в седле, Эмери видел, как они привязывают ее руки и ноги к низеньким колышкам. Она вдруг беспокойно заворочала головой, словно искала кого-то, но теперь над ней простиралось только небо.

А потом небо скрылось, его заслонила собой широкая черная тень. Аббана уставилась на эту тень, застыла с полуоткрытым ртом. В темноте блеснула слюна на ее зубах.

— Ваше сиятельство? — прошептала Аббана.

Не отвечая, тень подняла непомерно длинные руки, и внезапная жгучая боль окатила Аббану. Зрители увидели, как одна рука осужденной осталась лежать на помосте, привязанная к колышку, а окровавленный обрубок задергался. Сиплый вопль разнесся над дорогой; наверное, его слышали и в предместье, и в городе.

Второй, третий взмах топора на длинной рукояти — эти удары перебили Аббане ноги, и только четвертый, уверенный и сильный, отсек ее голову. Несколько мгновений палач стоял над изуродованным трупом. Кровь залила весь помост, она стекала на землю, испачкала палачу сапоги и край плаща. Помедлив немного, палач быстрыми движениями докончил дело и, отрезав вторую руку, сбросил останки в корзину.

Потом повернулся и устремил взгляд на Гальена.

Талиессин замер перед алтарем, на который должна была пролиться сегодня эльфийская кровь. Сколько себя помнил наследный принц, каждый год перед этим алтарем стояла его мать. Каждый год, накануне дня летнего солнцестояния, ровно в полночь происходило одно и то же: сияние разноцветных огней, музыка, ожидание чуда.

Людям никогда не надоедало участие в этом празднике — как не может надоесть приход весны или созревание плодов нового урожая.

Перед каждым домом вывешивались гирлянды из цветов, листьев, лент, фонариков; на каждом пороге, на каждом окне ставили плошки с водой, чтобы умножать праздничные огни мириадами бликов.

А на большой площади перед главными воротами, ведущими в дворцовый квартал, воздвигали алтарь — большой серый камень. Некогда он был белоснежным, но с годами потемнел, и только на сколах заметна была первозданная белизна.

Вокруг алтаря на высоких подставках устанавливали специальные светильники — плоские чаши из полированной меди. В них бездымно пылало масло самого лучшего качества; огонь беззвучно исходил, казалось, из самых недр земли, на которой стояли подставки с чашами.

Множество людей столпились на площади, на балконах, на крышах, в окнах. И в раскрытые ворота вышел человек, который готовился этой ночью принести свою жертву.

Он шел один. Впервые за всю его жизнь Талиессин явился людям один, без королевы. Он почти наяву представлял ее себе идущей чуть впереди: высокая, стройная, с волосами цвета темной бронзы, в простом длинном платье. Она как будто не ступала по земле, а парила над ней, не касаясь ступнями почвы.

Талиессин знал, что у людей, привыкших, как и он, видеть в эту волшебную ночь эльфийскую королеву, он сам вызывает разочарование. Он шагал по земле слишком твердо, слишком уверенно. Ему не помогло даже то, что он снял обувь и шел босиком.

Человек по имени Гай никуда не исчез; он продолжал жить внутри регента королевства. И даже если бы Талиессин внял голосу рассудка и объявил о собственной коронации, ему не удалось бы избавиться от Гая. А иметь на троне Гая не понравилось бы никому.

Для праздничной ночи Талиессин выбрал одежду темно-медного цвета, напоминающего цвет волос его матери. Никаких украшений ни на голове, ни на шее; даже пояс на нем был простой, из выделанной бычьей кожи.

Он приблизился к алтарю. В темноте заиграли арфы и тихо вступили со второго такта трубы; тему для музыки, сопровождающей жертву эльфийской крови этого года, сочинил Эмери; это была тема Талиессина — не нынешнего, а давнишнего, того, каким Эмери увидел его впервые с галереи королевского дворца: юноши, почти мальчика, с раскосыми дикими глазами и быстрыми движениями.

Казалось, на мгновение музыка преобразила Талиессина, и он стал прежним. Встретившись с сиянием золотой Стексэ, глаза его наполнились светом, в углах рта появились ямки — вот-вот улыбнется Талиессин… И в этот миг судорога боли пробежала по его лицу, он опустил веки и застыл перед алтарем.

Почти никто не заметил этой заминки. Арфы продолжали играть, и труба нежно вторила, им. Ожидание чуда завладело толпой. На площади стало очень тихо, и музыка лишь подчеркивала хрупкость этой тишины.

И уж точно никто не обратил внимания на то, что у Талиессина не было в руке ритуального кинжала с тончайшим лезвием — кинжала, которым каждый год ранила свое запястье эльфийская королева, чтобы уронить на алтарь капельку чудесной крови.

Талиессин просто стоял перед древним камнем, полуприкрыв глаза; стоял, расставив босые ноги, слишком земной, слишком похожий на самого обычного смертного человека.

Гальен не мог оторвать взгляд от темной бесформенной массы, в которую превратилась Аббана. Спесивая, самоуверенная, красивая, полная жизни женщина — сейчас она стала ничем. Горой мяса. Это казалось злым волшебством. По сравнению с этим участь, уготованная Гальену, вдруг померкла в его глазах. Он больше не испытывал страха. Он вообще не понимал, как можно оставаться и жить дальше в мире, где возможны подобные вещи.

Один из стражников, охранявших пленника, исчез: его рвало на обочине дороги. Толпа зрителей, однако, сбилась еще плотнее; если кого-то из них и стошнило, то это не побудило остальных разойтись.

Агилон был бледен, и это бросалось в глаза даже в полумраке.

— Вот, значит, как будет разговаривать регент Талиессин со своими политическими противниками, — проговорил Госелин.