Новиков-Прибой

Каждый день в избу Новиковых приходили односельчане, осаждая Алексея многочисленными вопросами. Он рассказывал что знал. И удивлялся: «Когда это наши тамбовские волки успели сделаться такими сознательными?»

Постоянное общение помогало справиться с глубокой тоской по матери: уберегла она его своими молитвами от гибели и в бою, и в плену; а вот не дождалась… Самую малость не дождалась. Самую малость… Это и не давало Алексею покоя. Теоретически он мог бы добраться домой двумя неделями раньше. Мог бы. А вот не добрался…

И туманили глаза слёзы, и душа томилась невысказанным раскаянием, и наплывали воспоминания — всё те же: как идут они с матерью с богомолья, как мечтает она сладостно о будущем сына и ласково растолковывает ему, неразумному, как хорошо и покойно живётся в монастыре.

Бессонными ночами Алексей просиживал за столом. Писал. Бывало, до самого рассвета горела в горнице керосиновая лампа (не каждый в их селе мог себе такое позволить, обходились коптилками, но Сильвестр — мужик основательный, одним из первых лампой обзавёлся). В первую очередь Алексей Силыч доработал свои записки о жизни в плену. Очерк назвал «Между жизнью и смертью». Бог даст, напечатают когда-нибудь. Не век же ему в Матвеевском сидеть. Пожалуй, надо в Питер перебираться, там как-то обустраиваться.

О том, как возвратился в село, тоже написал. Но всё это он писал как репортёр, по правде, для газеты какой-нибудь. А хотелось сочинить рассказ настоящий. Или сразу — повесть.

За повесть Алексей Силыч и взялся. История подходящая в голове была. И название придумал — «Материнская любовь».

Неоконченная рукопись датирована 1906 годом. Написанные фрагменты дают неполное представление о сюжете, тем не менее понятно, что это драматическая история любви бедного, но умного и благородного крестьянского парня Гриши и красавицы Гани, которую пьяница отец отдаёт против её воли замуж за сына церковного старосты.

Читая наброски повести, понимаешь, что душу автора, вернувшегося домой после тяжёлых испытаний, светло и пронзительно волнует родной крестьянский быт, его плавное течение — с немудрёными, но важными заботами, с покосами, вечерними хороводами молодёжи. Его волнует всё типично русское: праздничные наряды девушек, песни, обычаи и обряды. Автор, например, не просто любуется красотой своей героини — он старательно выписывает поистине некрасовский портрет молодой русской крестьянки: «Но вот наступил семнадцатый год, и она внезапно расцвела. Откуда только что взялось? Стройная, чернобровая, с правильными чертами лица, слегка покрытого свежим румянцем, она во всём селе стала считаться первой красавицей. Это была настоящая дочь полей и лесов, пышущая здоровьем и весельем. Жизнь в ней кипела. Что-то задорное и вместе с тем обстоятельное замечалось в ней. А когда вечерком, выйдя на улицу и присоединившись к хороводу, она начинала петь старинные песни, то её славный голос трепетал страстной нотой, поражая всех своей прелестью».

Под стать Гане её возлюбленный — олицетворение сказочного богатыря, одного из тех, кто призван хранить Святую Русь, «широкоплечий, сильный, с русыми, подстриженными в кружок волосами». Да ещё к тому же — «трудолюбивый, честный, трезвый и скромный». И как потом выяснится, гордый, бесстрашный, мужественный — уж он не будет заискивать ни перед кем: ни перед властью, ни перед богачами.

Но видится, что главное в авторских набросках — это всё же не сюжет как таковой и не идея, а атмосфера деревенского быта, детали которого Новиков стремится и увидеть, и зафиксировать — сразу, здесь, на месте, пока есть такая возможность. Он пишет, очевидно, по свежим следам, например о крестьянской свадьбе с её неписаными законами:

«Стукнуло парню восемнадцать лет. Пора женить. Семейство в сборе. Тут же крёстный и крёстная. Спрашивают жениха, чью девку хочет взять за себя.

По указанию жениха крёстный, крёстная, соседи идут к родным намеченной невесты. Поздоровавшись, спрашивают:

— Нет ли ярочки продажной?

— Есть, как не быть. А только для кого?

— За такого-то.

Родители спрашивают невесту о её согласии. Уговорились.

Тогда сватья заявляют:

— Позовём родителей на ладу.

Родители невесты и жениха попарно садятся за стол. Невеста отсутствует.

Начинают ладится. Родители невесты назначают за девку: 7 вёдер водки, 10 рублей деньгами, 1 ½ пуда говядины, невесте шубу, поддёвку суконную, зипун будничный, две пары полусапожек: тёплые и холодные, суконки.

Долго торгуются.

Свадьба становится 200 рублей, плохая 100 рублей».

Фрагменты недописанной повести пронизаны любовью автора к родине — близкой, дорогой, понятной. Деревенские обычаи, переплетаясь с красотой природы и самою этой красотой рождённые, радуют простотой и искренностью. Вот как описывает Алексей Новиков Ильин день:

«Наступил праздник Святого Ильи. После обеда почти все жители деревни, согласно старому обычаю, отправились в поле, чтобы осмотреть яровые — результаты своих тяжёлых трудов. Старые шли в одиночку или по два, по три человека. Молодёжь, нарядившись по-праздничному, собиралась в хороводы, к одному из которых присоединились Ганя и Гриша.

День выпал на диво прекрасным. В безоблачном небе ярко сияло солнце, заливая всё своими светлыми лучами. Поле пестрело разными полосами — то зелёными, то золотистыми, смотря по тому, что где было засеяно. Знойный воздух казался неподвижным. Весело пели жаворонки, отчаянно стрекотали кузнечики.

После пяти лет неурожая, а следовательно, и страшного голода, год обещался быть плодородным. Поселян это радовало. Там и сям слышались звонко распеваемые ими песни.

Тот хоровод, где находились герои, ушёл почти к самому лесу и остановился у небольшой реки. Здесь, на лугу, молодёжь дала полную свободу своему веселью.

Гриша начал наигрывать на гармошке, которую захватил с собой.

Нарядные парни и девицы ударились в плясовую.

Ганя украсила свою голову венком, сплетённым из ромашек и васильков. Сама она была наряжена в рубаху малинового цвета и голубой фартук. Сбоку висели широкие кисти от пунцового, с жёлтыми полосками, кушака, опоясанного вокруг её талии. Всё это очень шло к её лицу».

Занятия творчеством не вытесняли из души Алексея Новикова мечту о лучшей доле для простого народа; революционные устремления человека, уже много повидавшего и немало просвещённого, не позволяли ему бездействовать, поэтому не прекращал он свою агитацию среди односельчан. В скором времени связался с революционерами: учителем П. Я. Володиным и студентом Молчановым.

В Матвеевском, несмотря на его отдалённость от всех, даже уездных, городов, Новиков довольно регулярно получал почту. Писали цусимцы, писал Костенко. И однажды прислали Алексею номер газеты «Новое время» от 1 апреля 1906 года, где был напечатан его очерк «Гибель броненосца „Бородино“». Это был тот самый очерк, который Новиков написал в плену со слов матроса Семёна Ющина. Как попал этот материал в газету (редакцией он был идеологически приглажен), Алексей узнает позже, когда уже переберётся в Питер. А пока он испытывал двоякое чувство: радость, что напечатана одна из его первых цусимских заметок, и обиду оттого, что он, революционно настроенный матрос, пропечатался в таком консервативном органе, каким было «Новое время».

Осенью 1906 года в гости к бывшему цусимцу приехал Владимир Полиевктович Костенко, который прожил в доме Новиковых несколько дней. Новиков читал ему свои наброски о цусимском бое, внимательно выслушивал замечания, которые делал его друг. Именно Костенко снабдил Алексея адресом в Петербурге, по которому можно обратиться с просьбой напечатать будущие очерки.

По воспоминаниям Я. Агапова, односельчанина А. Новикова (эти воспоминания были записаны в начале 1950-х годов), один из братьев Поповых, озабоченный приездом к Новиковым гостя из самого Петербурга и подозревающий, что в селе могут случиться «всякие беспорядки», вызвал в село жандармов. Приехали 20 полицейских, впереди — становой пристав. Стали искать зачинщиков «беспорядков». Грозил арест и Новикову. Жандармы оцепили дом. Но, заранее предупреждённый, Алексей уже скрылся в лесу. Потом сосед Ивашкин отвёз его на подводе в город Спасск к родственникам. «Хорошо помню, как это было, — вспоминает Агапов. — Запряг Ивашкин лошадь, прикрыл Алексея Силыча соломой, а сам впереди сел. Под самым носом у жандармов они и ускользнули из Матвеевского. В селе потом долго все смеялись, как ловко удалось провести полицию. А нас, крестьян, за непочтение к властям во всей округе прозвали „матвеевскими забастовщиками“».