Новиков-Прибой

Некоторое время русских «политиканов» держали при госпитале. К ним приходили матросы из лагеря, сообщали новости. Ситуация начала меняться. События первой русской революции накладывали отпечаток на настроение многих пленных офицеров.

Тем же солдатам и матросам, перед которыми совсем недавно выступал казачий есаул, флотские офицеры (преимущественно с «Орла», как пишет Новиков-Прибой) нарисовали совсем другую картину:

«— Вся Сибирская железная дорога находится в руках революционеров! — смело выкрикивал флотский офицер, окружённый слушателями в две тысячи человек. — Если только они узнают, что вы восстаёте против свободы, то как они отнесутся к вам? Неужели вы думаете, что таких мракобесов, какими вы проявили себя, они повезут в Россию? Вам придётся шагать через всю Сибирь пешком. Скажу больше, что ещё до того, как вы тронетесь из Японии и будете переезжать во Владивосток на пароходах через море, революционные матросы выкинут вас за борт».

Теперь пленные уже не сомневались, что в России объявлена свобода, что те самые «политиканы», с которыми «нужно было разобраться», ни в чём не виноваты. В канцелярию японского лагеря стали поступать прошения вернуть Новикова и его друзей в лагерь, где им гарантировали неприкосновенность.

Пленные встретили Новикова с товарищами торжественно, с красным флагом. Даже на руках качали.

Ещё находясь в тюрьме, а потом живя при госпитале, Алексей Новиков, оправившись от шока, начал по памяти восстанавливать материалы о Цусиме. В лагере всё пошло по новому кругу: расспросы, уточнения и т. д. Но полностью восстановить сожжённые записи уже не удалось. Пленным было наконец объявлено о том, что они возвращаются в Россию.

На поезде русских перевезли в Нагасаки, где разместили на пароходе «Владимир». Через некоторое время их должны были морем отправить во Владивосток, а уже оттуда опять железной дорогой — домой.

Каждый участник похода получил и береговое жалованье, и морское довольствие за девять месяцев (время, проведённое в плену, сочли за плавание). Одним словом, в Нагасаки недавние пленные чувствовали себя свободно во всех отношениях. В этом городе всегда было много иностранных моряков и к их услугам существовала масса развлечений, которые теперь были доступны опьянённым волей русским: и офицерам, и матросам. Город был наполнен их громкими разговорами, возгласами, песнями. Они словно пытались на всю оставшуюся жизнь вкусить радости здесь, на чужой земле, ведь на свою предстояло вернуться, понурив головы и посыпав их пеплом. Хотя знали: сердобольная Русь не бросит в них, убогих, камнем, пожалеет, да только хуже горькой редьки будет им та жалость.

Напротив города, на северо-западной стороне Нагасакской бухты, располагалась симпатичная деревня Иноса. За много лет до войны правительство России арендовало её для отдыха русских моряков: здесь находились и мастерские, и госпиталь, и даже здание морского собрания с бильярдной и богатой библиотекой для господ офицеров. На холме возвышалась двухэтажная гостиница «Нева».

В «русской деревне» можно было бесшабашно кутить, играть в карты и рулетку и даже жениться на молоденькой японке. Браки заключались по договору, на то время, пока корабль стоял в Нагасаки. Так что многие из русских офицеров оставили тут своё потомство, и неудивительно, что к началу войны у японцев вполне хватало переводчиков с русского.

Шумная жизнь Нагасаки ничуть не увлекала Алексея Новикова: он грустил о девушке, с которой недавно расстался в Кумамото. О своей любви Новиков-Прибой расскажет в эпилоге «Цусимы».

В плену Алексей Новиков подружился с японским переводчиком, который прекрасно говорил по-русски и очень любил русскую литературу. Им было о чём поговорить. У переводчика была сестра Иосие. Это была, пишет Новиков-Прибой, «девушка двадцати лет, маленькая, статная, с матово-нежным лицом и загадочным взглядом чёрных лучистых глаз. Любовь не считается ни с расовым различием, ни с войной; она развивается по своим собственным законам. Иосие, встречаясь со мной, сначала настораживалась, как птица при виде приближающегося охотника, но после нескольких свиданий у нас началось взаимное тяготение друг к другу. Я разговаривал с нею при помощи её брата. А когда выяснилось, что она немного говорит по-английски, взялся и я за изучение этого языка. Первые слова и фразы, усвоенные мною, были, конечно, приветственные и, конечно, о любви».

«Я подбирал для неё, — пишет автор „Цусимы“, — самые поэтические слова, какие только знал. Она, конечно, не понимала их смысла. Она только улыбалась маленьким ртом с пухлыми губами, блестя белизной мелких и немного кривых зубов. И призывно мерцали её чёрные глаза, наискось подтянутые к вискам. Не понимал и я её, когда она, откинув назад черноволосую голову с пышной причёской, что-то быстро начинала говорить. Японцы не имеют в своём языке буквы „л“ и заменяют её буквой „р“. Поэтому и Иосие, произнося моё имя „Алёша“, говорила „Арёша“. Но это почему-то особенно мило звучало в её устах».

Брат Иосие не препятствовал влюблённым и был согласен на их брак (девушка была сиротой). Поначалу Новиков не планировал возвращение в Россию, поскольку догадывался, что его, как «политикана», там всё-таки не ждут. Собирался вместе с любимой ехать в Америку, мечтал выучить английский, поступить матросом на коммерческий корабль и приезжать на родину в качестве иностранного подданного, а там, смотришь, и мировая революция не за горами, тогда можно будет с Иосие и домой вернуться.

Но из Петербурга пришло известие об амнистии для политических преступников. Это меняло дело. Теперь путь Алексея Новикова лежал только в Россию. Однако везти Иосие с собой сейчас, когда в стране кипят такие события и он, бывший матрос Новиков, надеется быть в их гуще, Алексей всё-таки не решился. Они расстались…

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

Поезд, целиком заполненный бывшими пленными матросами, оставив Владивосток, неторопливо катил по одноколейке, постоянно застревая на станциях, забитых другими составами. Путешествие было и долгим, и трудным, и мучительным. Ехали через всю Сибирь, где свирепствовали карательные отряды генералов Ренненкампфа и Меллер-Закомельского, истребляя на корню ростки дошедшей до этих краёв революции.

Надо сказать, что для суровой зимы бывших пленных приодели: на них были дублёные полушубки, лохматые папахи, пимы — на моряков они теперь уже никак не были похожи, скорее на эскимосов, тем более что за шесть недель жизни в поезде помыться им ни разу не пришлось. Кормили отвратительной бурдой. Можно представить, с каким настроением возвращались домой побитые японцами русские моряки, завшивевшие и изголодавшиеся (плен и особенно несколько дней, проведённых в Нагасаки, казались им теперь раем небесным).

Алексея Новикова больше, чем голод и грязь, беспокоила сохранность его бумаг. Слава богу, их вагон в пути ни разу не обыскивали…

Казалось, пути этому никогда не будет конца. Но сматывались в клубок километры, и оставалось их всё меньше. И замирало сердце. А то вдруг так начинало колотиться, что надо было его, ретивое, чуть ли не руками удерживать, а то, не ровен час, вырвется из груди и покатится-помчится само по себе, лишь бы быстрее оказаться у родимого порога…

Встретила Алексея большая и дружная семья Сильвестра со слезами радости непомерной и горя неизбывного: две недели назад схоронили мать, не дождалась, родимая…

Пять лет, пять долгих лет, наполненных множеством событий, лиц, стран, морских миль и штормов, потерь, раздумий и прозрений, отделяли его от того дня, когда приезжал он на побывку в Матвеевское. Бравый матрос, он и тогда вызывал если не восхищение (испокон веку русские крестьяне скептически относились к тем, кто не сеет и не пашет), то живой интерес. А теперь, повидавший лиха, уже не Алёшка Силкин, а Лексей Силыч притягивал всех, кто более или менее соображал, что не жить русскому мужику по-старому, что ждут его большие перемены. Только вот какие? И как им быть-то теперь, крестьянам? Верить кому?