Страница 5 из 11
Элла сидела потупившись, поджав губы. Стивен только что произнес некое слово, которое все объясняло. А Энн задумалась и не расслышала. Неужели это было слово «женщина»?
– Ты же понимаешь, почему я не могу оставить мальчика там, – говорил Стивен; хоть он и не корчился от боли, но явно эту боль испытывал, в том не было никаких сомнений; у него даже пальцы побелели, вцепившись в подлокотник садового кресла.
Элла согласно покивала.
– А друзья этой… женщины? Неужели они все… такие же? Неужели они этим гордятся?
Энн прямо-таки перед собой увидела чудовищный полк ее друзей.
А Стивен, подкрепляя свои слова короткими резкими кивками, страстно заговорил:
– Да, все! И мальчик один – в таком окружении! Среди этих страшных людей. А ведь ему всего восемь! И он такой хороший! Характер прямой, как стрела. Нет, я просто не могу! Не могу больше выносить это. Не могу постоянно думать, как он там. Среди них. Чему он у них учится. Гадости этой…
Каждое предложение его отрывистой речи прошивало Энн насквозь, точно пулеметная очередь. Она поставила свой стакан с лимонадом прямо на плитки пола, тихонько встала и попыталась ускользнуть от них, из этого их «Маргаритавиля» – с неясной улыбкой на устах, истекая кровью, дурной кровью после целых девяти месяцев задержки, которая теперь хлестала из всех дыр, пробитых в ней его пулеметными очередями. За спиной она слышала голос матери, которая говорила этому типу что-то утешительное; потом вдруг мать громко окликнула ее: «Энн!» – и в ее голосе, ставшем вдруг пронзительным и каким-то надломленным, послышались слезы.
– Я через минуту вернусь, мам.
Проходя мимо канн, пылавших в сумерках огнем, она снова услышала голос Эллы:
– Энн взяла в колледже академический отпуск на год. У нее пять месяцев беременности. – Она говорила каким-то странным тоном – то ли предупреждала, то ли хвасталась. Выставляла себя напоказ.
Энн прошла в ванную. Тогда, приняв душ, она просто бросила на пол свои трусики, шорты, майку, а ведь этот тип непременно зайдет пописать перед уходом и увидит на полу разбросанные грязные вещи; а потом, наверное, зайдет и ее мать, которая просто умрет от стыда. Энн собрала свои вещички. Те дырки от его пулеметных очередей уже почти затянулись благодаря голосу матери. Кровь сублимировалась и превратилась в слезы. Энн немного поплакала, засовывая грязное белье и мокрые полотенца в корзину; она плакала с благодарностью и облегчением. Потом она умылась, взяла флакон с духами «Jardins de Bagatelle», духами своей матери-тигрицы, и слегка подушила руки и лицо, чтобы подольше чувствовать их запах.
Жизнь в стране Инь
Даффи закинула на плечо рюкзак и пошла прочь, бросив через плечо:
– Вернусь около семи.
Ее мотоцикл взревел, набирая обороты, и с грохотом умчался, оставляя позади тишину. По всей гостиной были раскиданы листы воскресной газеты. Раньше полудня никто здесь вставать и не думал.
– Представляешь, – сказала Элла, роняя на пол стопку комиксов, – у нас с ней теперь месячные буквально день в день, ну, может, несколько часов разницы!
– Правда? Я о таком слыхала. Довольно удобно, наверное.
– Да, только у меня и месячных-то уже почти и не бывает. Что ж поделаешь. Как говорится, так на так. – Элла насмешливо фыркнула. – Я бы, пожалуй, еще кофе выпила. – Она встала и, шаркая шлепанцами, отправилась на кухню. – Ты будешь? – крикнула она оттуда.
– Потом.
В гостиной снова послышались шаркающие шаги Эллы. На ней были розовые, сделанные из перьев шлепанцы без каблуков, которые постоянно спадали, стоило чуть приподнять ногу.
– У этих твоих пернатых шлепанцев просто какой-то фривольный вид, – сказала Энн. – Нет, честно, Эл. Есть в них нечто непристойное.
– Даффи мне их по какому-то каталогу заказала. – Элла снова присела на диван, поставила на столик чашку с кофе и, приподняв ногу, внимательно рассматривала свой шлепанец. – Она, наверное, считала, что они мне пойдут. На самом деле мне и Стивен примерно такие же вещи покупал. Что ж, всем нам свойственно ошибаться.
– Ты еще вспомни всякие школьные поделки, которые мы дарили родителям, а они потом не знали, что с этими подарками делать, и были вынуждены ими пользоваться.
– Ага! А еще так бывает, когда женщины мужчинам галстуки покупают. Мне, например, всегда страшно нравился стиль «пейсли», знаешь, с таким индийским орнаментом[2], а Стивен такие галстуки просто ненавидел, ему все эти восточные «огурцы» казались похожими на жучков или клопов, а мне и невдомек, и я все продолжала покупать их ему, они ведь очень красивые.
– А странно, как это…
– Что странно?
– Не знаю… Странно, до чего мы все-таки друг друга не понимаем. Только притворяемся, только делаем вид. Ну вот, например, ты же носишь эти ужасные шлепанцы. Или… помнишь, как мы обе сходили с ума и думали: ну, уж ей-то точно не понравится, если я так поступлю! Например, во время того кошмарного периода, когда ты, как психованная, постоянно звонила мне и страшно волновалась из-за продажи материного дома. Все у нас получается как-то не по-человечески. И все-таки получается же! Иногда.
– Да уж, – эхом откликнулась Элла. – Действительно иногда. – Она удобно пристроила обе свои ступни в пернатых розовых шлепанцах на краешек кофейного столика и внимательно рассматривала их своими небольшими, но яркими голубыми глазами, словно сурово их оценивала. Ее сводная сестра Энн, женщина куда более крупная, хоть и на пятнадцать лет моложе, сидела на полу среди груды комиксов, рекламных листков и кофейных чашек. На ней были пурпурного цвета тренировочные штаны и красная футболка, украшенная желтым, ничего не выражающим круглым лицом и надписью: «Удачного дня!»
– Мама, например, до самой смерти пользовалась той пепельницей-цыпленком, которую я сделала в четвертом классе, – сказала Элла.
– Даже когда бросила курить. Эл, а ты моего отца любила?
Элла по-прежнему изучала собственные ноги в пернатых шлепанцах.
– Да-а, – протянула она. – Любила. Знаешь, я ведь своего-то отца толком и не помню. Мне всего шесть было, когда он погиб, а до того он уже целый год в чужой стране пробыл. Я, по-моему, даже и не плакала почти, может, только потому, что плакала мама. Так что мне и в голову не пришло сравнивать мужа с ним или еще с кем-то. По-моему, я и переживала-то, когда мама и Билл поженились, только потому, что тосковала по тем временам, когда мы с ней вдвоем жили. Понимаешь, мне именно ЕЕ не хватало. Некому стало в жилетку поплакаться. Женщины ведь любят поплакаться. Отчасти поэтому мне и нравится жить с Даффи. Только с Даффи все по-другому, тут дело скорее… в общем, дело тут в сексе, а не в принадлежности к одному и тому же полу. С Даффи совсем не просто; приходится постоянно следить за собой. А с мамой мне было так легко. И с тобой тоже легко.
– Может, слишком легко?
– Не знаю. Может быть. Хотя мне нравится. Как бы то ни было. И я никогда не ревновала ее к Биллу, ничего такого. Билл и сам был очень милый. И я на самом-то деле, по-моему, даже влюблена была в него какое-то время. Пыталась с мамой соревноваться. Так сказать, упражнялась…
Улыбка Эллы, которую видеть удавалось нечасто, изящным полумесяцем изогнула ее длинные тонкие губы.
– Я тогда во всех подряд влюблялась. В своего учителя математики. В водителя автобуса. В разносчика газет. Господи, да сколько раз я вставала еще до рассвета и ждала у окна, только чтобы этого мальчишку-разносчика увидеть!
– Всегда в мужчин?
Элла кивнула и сказала:
– Женщин тогда еще не изобрели.
Энн легла на спину, вытянулась и подняла сперва одну ногу в пурпурной штанине, потом вторую; пальцы ног она старательно тянула к потолку.
– Тебе сколько было, когда ты замуж вышла? Девятнадцать? – спросила она.
– Девятнадцать. Совсем молоденькая. Господи, едва из яйца вылупиться успела! Но, ты знаешь, я уже и тогда была далеко не дурочкой. Хотя бы потому, что Стивен оказался действительно хорошим парнем, можно даже сказать, настоящим принцем. Ты, наверное, помнишь его только с той поры, когда он уже здорово пил.
2
Рaisley – узор на ткани, имитирующий рисунок кашмирских шалей; первоначально изделия с таким узором выпускались в г. Пейсли, Шотландия.