В половине пятого

Стивен-то в детстве был очень хорошеньким! Люди даже останавливали ее на улице, чтобы полюбоваться мальчиком, когда он в своей сине-белой матроске ехал в прогулочной коляске или шел с нею за ручку к старому рынку. Его голубые глазки так ярко светились, а голова вся была в веселых белокурых кудряшках. А тот невинный, полный бесконечного доверия взгляд, какой иногда бывает у маленьких мальчиков, он сохранял еще очень долго, чуть ли не до двадцати лет. А какие истории сочинял Стивен уже в возрасте Тодда! Порой он начинал рассказывать такую историю утром и до позднего вечера продолжал что-то бормотать, пока она не выходила из себя, а он тогда забирался куда-нибудь под стол и все рассказывал свою бесконечную сагу о Лесном Псе и об этой – как ее? – Панче. Эту Панчу, как и многих других персонажей своих историй, он выдумал сам. У них тогда и телевизора-то не было. Да и таких ярких пластмассовых игрушек – солдатиков, танков, всяких чудовищ – тоже. Пока они жили на ранчо, Стивену даже играть было не с кем; разве что Ширли иногда привозила на денек своих девочек. Вот он и выдумывал себе героев, с которыми случались бесконечные приключения и в которых Элла все время путалась, и преспокойно играл с игрушечными машинками и всякими деревяшками, отходами с лесопилки, заменявшими ему кубики, или со старой катушкой от ниток, такой большой, деревянной, как делали раньше, или с допотопными деревянными прищепками для белья. И пока он играл, она постоянно слышала его негромкий, по-детски хрипловатый голосок, монотонно приговаривавший: «И вот они пошли туда… бур-бур-бур… и ждали там, а потом все вместе отправились в другое место… бур-бур-бур… А когда дорога кончилась, они упали с нее, и все падали вниз, вниз, вниз, вниз, и кричали: помогите, помогите, где же Панча?» И так далее, и тому подобное. Он не умолкал даже поздно вечером, уже улегшись в кроватку.

– Стивен?

– Что, мам?

– Закрой-ка рот и спи!

– Но я же сплю, мам! – Искреннее негодование. Ей с трудом удавалось подавить смех. Она на цыпочках выходила за дверь, и через минуту в комнате вновь слышался его шепот: «И тогда они сказали: давайте пойдем… пойдем… к озеру. И там по озеру плыла та лодка, и когда Лесной Пес начал тонуть, шлепать по воде руками, плескаться, кричать: помогите, помогите, где же Панча? Я – Лесной Пес, я здесь, я тону…» Затем наконец она слышала негромкий зевок. И наступала тишина.

Куда все это ушло? Что с ним сталось? Тот смешной маленький мальчик, который обо всем на свете рассказывал свои собственные истории, ничего не понял бы из рассказа о руководителе телефонной компании, недавно женившегося в третий раз, чья единственная дочь – от первого брака – сидела сейчас на белом стуле и смотрела, как ее единственный сын, рожденный вообще вне брака, качается взад-вперед, монотонно напевая песенку собственного сочинения, состоящую из одного лишь гортанного слога.

– Энн, – спросила Элла, раздвигая жалюзи, – тебе диетическую колу или лимонад?

– Лимонад, бабуля.

Что из всего этого получилось? – вновь спросила она себя, доставая из холодильника лед, а из буфета стаканы. Почему та история оказалась лишена всякого смысла? Ведь она когда-то возлагала на Стивена такие надежды, так уверена была, что он непременно совершит в жизни нечто достойное, благородное. Ни словечка по-людски – разумеется, глупо было ожидать счастливого конца. Может, лучше было бы ей быть такой, как Энн? Бедная девочка! У нее-то и вовсе никаких надежд нет перед лицом самой жестокой реальности, как нет и гордости… «Он никогда не будет полностью самодостаточным, но уровень его зависимости от других людей можно значительно снизить…» Может, было бы лучше, честнее рассказывать только очень короткие истории, вроде этой? Но неужели все прочие истории оказались ложью, романтическим вымыслом?

Элла поставила два высоких стакана и пластмассовую чашечку на поднос, положила лед, налила лимонад и тут же, негодующе цокая языком и сердясь на себя, вынула лед из чашечки Тодда и подлила туда лимонада. Рядом с чашечкой она положила четыре печеньица в виде фигурок животных и понесла поднос в сад, ногой привычно открыв и закрыв за собой затянутую сеткой дверь. Энн тут же вскочила, взяла у нее из рук поднос и поставила его на шаткий железный столик. Завитушки, украшавшие столешницу, за долгие годы после многократных перекрашиваний напрочь забила белая эмалевая краска, но ржавчина кое-где все же проглядывала.

– Можно кое-кому взять печенье? – тихонько спросила Элла.

– Да, конечно, – сказала Энн. – Конечно! Тодд! Посмотри-ка, что у нас тут? Посмотри, что тебе бабушка принесла!

Маленькие очки с толстыми стеклами растерянно поворачивались из стороны в сторону. Мальчик встал и подошел к столу.

– Подойди ближе, Тодд. Бабушка даст тебе вкусное печенье, – строго сказала ему молодая мать, отчетливо выговаривая каждое слово.

Ребенок продолжал стоять неподвижно.

Элла взяла одно печеньице.

– Вот, возьми-ка, милый, – сказала она. – Это, по-моему, тигр. Вот идет тигр, он идет прямо к тебе. – Вкусный «тигр» проследовал через весь поднос, перепрыгнул через бортик и добрался до края стола. Элла, правда, не была полностью уверена, что ее четырехлетний внук следит за передвижениями «тигра».

– Возьми печенье, Тодд, – сказала ему мать.

Ребенок медленно поднял руку и протянул ее к столу ладонью кверху.

– Прыг! – сказала Элла, и «тигр» прыгнул прямо мальчику на ладошку.

Тодд посмотрел на «тигра», потом на мать.

– Съешь его, Тодд. Это очень вкусно.

Ребенок стоял неподвижно, держа на ладошке печенье. Потом посмотрел на него и сказал:

– Прыг.

– Правильно! Он прыгнул! Прямо к Тодди! – сказала Элла, чувствуя, как к глазам подступают слезы. Потом взяла еще одно печеньице, в виде свинки, и свинка тоже пропутешествовала через весь поднос к краю стола. – А это у нас свинка. Она тоже умеет прыгать, Тодди. Прыг! Ты хочешь, чтобы она прыгнула?

– Прыг! – сказал ребенок.

И это было лучше всякой истории.

– Прыг! – сказала его прабабушка.