В половине пятого

– А можно нам самим его навестить?

Ну, парень, это было бы круто! Привет, папочка! Это мы, твой слабоумный сынок и твоя незамужняя беременная дочечка, живущая на пособие. Привет Мэри! Энн вдруг стало смешно, но не настолько, чтобы рассмеяться вслух.

– Нет, нельзя, – ответила она брату. – Послушай. Если ты докопаешь вон до тех розовых кустов, то на этой клумбе можно будет посадить канны. Помнишь, у мамы есть их луковицы? Канны тут хорошо бы смотрелись. Это такие большие красные цветы, похожие на лилии.

Тодд взял в руки совок, снова положил его и сказал:

– А после Рождества он должен приехать.

– Зачем? И кому это он должен?

– Должен. Из-за ребенка, – буркнул Тодд очень тихо и невнятно.

– Ах вот в чем дело! Черт возьми! – вырвалось у Энн. – Ну, ладно. Хорошо. А теперь послушай меня, Тодди. Внимательно послушай. Это у меня будет ребенок, понимаешь?

– Да, после Рождества.

– Правильно. И это будет мой ребенок. Наш. И вы с мамой будете помогать мне его воспитывать. Правильно? А больше мне никто не нужен. И я не хочу, чтобы здесь был кто-то еще. И ребенку моему больше никто не нужен – только я, ты и мама. Понимаешь? – Она помолчала, дождалась, когда он кивнет, и продолжала: – Ты ведь будешь помогать мне ухаживать за ребенком? Будешь говорить, если он заплачет? Будешь играть с ним? Как с той маленькой девочкой в школе, Сэнди, которой ты помогаешь? Будешь ведь, да, Тодди?

– Да. Конечно, – сказал ее брат тем тоном, какой лишь изредка у него бывал, – тоном взрослого мужчины, уверенно и просто; казалось, этот взрослый мужчина на самом деле скрывается где-то в другом месте и просто время от времени говорит его устами. Тодд стоял на коленях, выпрямив спину и опершись руками о свои толстые, обтянутые синими джинсами ляжки; его голова и плечи оставались в тени, но на лицо падал яркий отблеск солнечного света, отражавшегося от травы. – Но папа ведь уже пожилой, он старше мамы, – заявил он вдруг.

Да он вообще бывший папа, хотелось сказать Энн, но она вовремя прикусила язык.

– Это верно. Ну и что?

– У пожилых родителей часто родятся дети-дауны.

– Это бывает, если мать уже немолода. Но, в общем, ты прав. И что дальше?

Она посмотрела Тодду прямо в лицо, круглое, тяжелое; над верхней губой прорастали редкие усики; глаза у него были очень темные. Он отвел глаза и сказал:

– Значит, твой ребенок тоже может быть дауном.

– Конечно, может. Но вообще-то я еще совсем не старая, милый.

– Зато папа пожилой.

– О! – воскликнула Энн и, помолчав, пробормотала: – Да, конечно. – И, тяжело ступая, передвинулась в тень, оставив на только что вскопанной Тоддом земле отпечатки босых ног. – Ладно, Тодд, слушай. Папа – это твой отец. И мой тоже. Но отец этого ребенка – не он. Ясно тебе? – Кивка не последовало. – У моего ребенка совсем другой отец. И ты отца этого ребенка не знаешь. Он живет не здесь, а в Дэвисе, где раньше жила и я. А папа… папа к этому вообще никакого отношения не имеет. И ему это совсем не интересно. У него новая семья. Новая жена. Возможно, у них будет ребенок. И вот они тогда действительно станут пожилыми родителями. Но этот, мой ребенок будет не у них. Он будет у меня. У нас. Это наш ребенок. И у него вообще нет никакого отца. И никакого дедушки у него тоже нет. У него есть я, твоя мама и ты. Понял? Ты будешь его дядей. Ты это знал? Хочешь быть для него дядей Тоддом?

– Да, – с несчастным видом сказал Тодд. – Конечно.

Пару месяцев назад, когда она только и делала, что плакала, она при этих словах, конечно же, расплакалась бы, но теперь та вселенная, что существовала у нее внутри, и ее окружила неким защитным ореолом, и сквозь эту защиту любые переживания пробивались с таким трудом, что в итоге как бы успокаивались, сглаживались и становились похожи на глубокие и спокойные волны в открытом море, большие, округлые валы, лишенные пенных гребней и довольно ленивые. Энн не заплакала, а лишь подумала о такой возможности, ощутив при этом нечто вроде слабой, солоноватой на вкус боли. Она взяла садовый трезубец и хотела было почесать им голову Тодду, но он не дался – отодвинулся от нее.

– Привет, ребятки, – услышали они голос матери и услышали, как хлопнула затянутая сеткой дверь, ведущая из кухни в сад.

– Привет, Элла, – сказала Энн.

– Привет, мам, – откликнулся Тодд и тут же, вновь склонив голову, принялся копать.

– В холодильнике есть лимонад, – сказала Энн.

– Что это вы делаете? Решили посадить старые луковицы? Я эти гладиолусы так давно выкопала, что уж и не помню когда. По-моему, они и не прорастут теперь. А вот канны должны. Господи, как мне жарко! В городе просто пекло! – Элла подошла к ним, шагая через лужайку в босоножках на высоких каблуках, в колготках, в желтом хлопчатобумажном платье рубашечного покроя, украшенном шелковым шарфиком, аккуратно подкрашенная, на руках маникюр, высветленные волосы тщательно уложены и закреплены лаком – короче, секретарша в полных боевых доспехах. Она наклонилась, поцеловала сына в макушку и шутливо отпихнула носком босоножки голую ступню Энн. – Эх вы, грязнули! – сказала она. – Господи! Какая жара! Все, я пошла в душ! – И она тут же повернула к дому. Хлопнула дверца. Энн представила себе, как она снимает ремешок, высвобождая мягкие складки платья, как по ее лицу стекает макияж под струйками теплого душа, омывающего внешнюю оболочку ее вселенной, эту мягкую спасительную оболочку, внутри которой она теперь живет, восстановив свою целостность и воссоединившись с ними.

Тигр

На Элле было ее желтое платье без рукавов с черным фирменным ремнем и недорогие серьги из черного гагата. Волосы тщательно уложены с помощью лака.

– Кто придет? – спросила Энн, лежа на диване.

– Я же тебе вчера говорила. Стивен Сэндис. – Элла процокала по полу своими босоножками на высоченной танкетке, точно цирковая лошадь на ходулях, оставляя за собой целый шлейф запахов – лака для волос, духов и косметики.

– Что это у тебя?

– Как что? Мое желтое платье, купленное в бутике.

– Что у тебя за духи, чучелко ты мое!

– Мне это название ни за что не выговорить! – со смехом крикнула Элла уже из кухни.

– «Jardins de Bagatelle»?

– Да-да, именно так. Что касается слова «багатель»[1], тут все понятно. Я часто играла такие пьески на фортепиано. А в магазине я просто ткнула пальцем и сказала: «Вот эти». Я пробовала разные духи в «Крим». А эти тебе нравятся?

– Да. Я и сама вчера такие же украла.

– Что?!

– Да не имеет значения.

Энн лениво подняла ногу и, точно прицеливаясь, посмотрела вдоль нее куда-то вверх. Потом смешно растопырила пальцы, поджала их и снова растопырила.

– Рано утром по порядку дружно делайте зарядку! – пропела она, поднимая вторую ногу. – «Жарден, жарден – в них вся жизнь багатель…»

– Что?

– Ничего, мамочка!

Элла, цокая каблуками, вернулась в гостиную, неся вазу с красными каннами.

– Глядя на эти канны, я вижу Лондон, я вижу Францию, – мечтательно сказала она.

– А я вот зарядку делаю. И когда придет Стивен Сэндмен, я по-прежнему буду лежать здесь и делать дыхательные упражнения: вдох-выдох-вдох-выдох-вдох-выдох. Он кто?

– Его фамиля Сэндис. Он из бухгалтерии. Я пригласила его зайти к нам выпить, а потом мы с ним уйдем.

– Куда же вы пойдете?

– В новый вьетнамский ресторанчик. Они пока лицензию только на пиво и вино получили.

– Ну и что, он милый? Этот твой Стивен Сэндпайпер?

– Да я его пока не очень-то хорошо знаю. – Элла чуть поджала губы. – То есть знаю, конечно, мы уже много лет вместе работаем. Он года два назад с женой развелся.

– Вдох-выдох-вдох-выдох-вдох-выдох, – приговаривала Энн.

Элла чуть отступила от вазы с каннами, еще раз полюбовалась своей работой и спросила:

– Ну что? Неплохо, по-моему?

– Потрясающе. А со мной ты как поступить намерена? Мне что, так и лежать тут, демонстрируя свои трусики и сопя, как щенок?

1

Bagatelle (фр.) – безделица, пустяк; а также – несложное музыкальное произведение.