Страница 99 из 104
— Того, что всего легче принимаешь от старшего в своей семье. Отец Исидор, у вас есть власть запретить мне увидеться с дедом. Но если вы воспользуетесь этой властью, вы поступите жестоко.
— Так брат Покаяние?.. — на сей раз отец Исидор удивляется неподдельно.
— Мой дед, — киваю я. — И то предписание, что я привез, дано королем по моей просьбе.
Некоторое время отец Исидор молчит. И вдруг спрашивает:
— А кто та девица, что приехала с тобой, сын мой?
— Моя сестра. Отца убили на ее глазах… Я не решился оставить ее одну с таким грузом.
— Она нуждается в утешении?
— Я надеюсь, она его получит.
— Мне передали, — сообщает отец Исидор, — что она изъявила желание помолиться. Ее допустили в малую часовню. Возможно, сын мой, тебе стоило бы присоединиться к ней.
Я молчу. Невежливо, конечно… но этот, прости Господи, светлейший отец тоже не слишком вежлив. Или мы просто друг другу не понравились…
Отец Исидор звякает в колокольчик и приказывает заглянувшему в дверь монашку:
— Пришлешь ко мне брата Покаяние, потом отведешь сего юношу в приемную.
Монашек испаряется.
— Ты готов подождать, сын мой? — спрашивает отец Исидор.
— Да, — выдавливаю я. Понятно, что большего уже не добьюсь…
— Брат Покаяние выйдет к тебе. Возможно, он даже согласится оставить нашу обитель… на какое-то время. Но я прошу тебя помнить, что его место — здесь. Не склоняй его ко греху.
— Вы так говорите, светлейший отец, будто из нас двоих старший — я.
— В нем нет смирения, — качает головой отец Исидор. — Жизнь вне стен обители не пойдет ему на пользу. Я тревожусь за его душу.
— Моей сестре пятнадцать, — говорю я. — Может, она уж скоро замуж соберется. Но у нее никогда не было деда. А он… Наверное, он и не знает о том, что мы с ней есть на свете, ведь он и матушку нашу видел последний раз еще до ее замужества. Вряд ли его душу погубит наша любовь, светлейший отец. Как я помню, нас учили, что любовь спасает…
— Вас учили правильно. — Отец Исидор помаргивает и вздыхает. — Что ж, пусть будет, как судил Господь. Я не стану препятствовать… Иди, сын мой. Брат Служение отведет тебя.
Я оглядываюсь: давешний монашек, оказывается, уже торчит в дверях.
— Благодарю, отец Исидор, — прощаюсь я. И выхожу вслед за молчаливым братом Служение, с немалою досадой осознав, что дед войдет через ДРУГУЮ дверь — и я даже взглядом с ним встретиться не смогу…
Что ж, значит, придется ждать.
В приемной мрачно и холодно, единственный тусклый светильник едва теплится. И даже лавок нет, зато стены исписаны фресками, — жаль, видно плохо. Днем здесь, наверное, красиво и даже торжественно. А сейчас — потрескивает светильник, выхватывает из густой тьмы то край одеяния святого, то строгие глаза… Вот интересно, почему у них у всех глаза — строгие?
Я так и не понимаю, откуда появляется дед. Просто выходит из тьмы, на удивление бесшумно, и говорит с явственной усмешкой:
— Ну, здравствуй… внучек.
— Ты поедешь со мной? — прямо спрашиваю я. Почему-то невыносимым кажется каждый лишний миг неизвестности. — Пожалуйста. Ты нам нужен.
— Поеду, — так же прямо отвечает мой дед. И я думаю: жаль, что не успел он познакомиться с отцом! Они бы друг другу понравились.
День у Олли проходит как во сне. «Морской змей» гудит. Я так понимаю, здесь собрались бывшие дедовы стражники… Медленно, но верно пустеет сорокаведерная бочка со старым вином, забредший на дармовое угощение менестрель разливается соловьем, и дед, пьяный в дым, хохочет вместе со всеми над похабными песенками и пускает слезу от любовных баллад…
Дед сбросил рясу и сбрил бороду — и оказалось, что он совсем еще не стар. Уж всяко помоложе Лютого. Сухая фигура воина, твердый взгляд, упрямый — в точности как у Софки! — рот; Свет Господень, представляю его восемнадцать лет назад! И такого волчару смогли упрятать в монастырь?! Эх, дед… видно, крепко вас Грозный в кулаке держал.
Софка сидит рядом с дедом, молча, как подобает юной девушке в обществе мужчин. Учитывая, что обычно сестренка без зазрения совести пренебрегает правилами этикета… Стесняется, видно. Впрочем, если уж блюсти этикет, ей здесь и вовсе не место. Но дед то и дело посматривает на нее, и в суровых глазах мелькает нежность. Пусть уж.
А мне натянули на голову алый берет, с шуточками: покажи, мол, наследник, что умеешь! — и я, посетовав, что нет с собой лука, метал ножи на спор. А потом дед спросил, откуда шрам, и следующий час я рассказывал об Орде и о нашей службе на южной границе. И Софка ахала в голос и говорила: «Два дурака, вы хоть знаете, как мы за вас волновались?!»
Да, замечательный получился день… Наутро мы выезжаем в Корварену, а под вечер меня накрывает.
Ярость. Ненависть. До умопомрачения, до звенящей пустоты в голове. Лека?
Что-то с посольством, с переговорами?
Спокойно, спокойно… не надо поддаваться. Гнев — не советчик. Я глубоко вдыхаю. Медленно выдыхаю. Еще. Снова. Разжимаю стиснутые добела кулаки. Отпускает?
Показался — очень кстати! — постоялый двор, и я предлагаю задуматься о ночлеге. Дед соглашается сразу — как мне кажется, с облегчением.
Всю ночь меня мучают кошмары. Вязкие, липкие… Я просыпаюсь в холодном поту и не могу вспомнить, что снилось, — но снова засыпать боюсь. Еле дожидаюсь рассвета. И только в дороге начинаю чувствовать себя немного лучше.
Дед держится в седле напряженно: отвык. Вот и плетемся мы шагом… Да ведь и некуда торопиться. Софка едет с дедом стремя в стремя. Я слушаю их сумбурный, без толку пытающийся охватить все и сразу разговор: о Готвяни, и старых временах, и о маме с папой, снова о Готвяни — и о Славышти; и о Кареле, а как иначе. Слушаю, а у самого дерут душу Лекины кошки. Я помню его вчерашнюю ярость. Прах меня забери, я его понимаю! Взглянуть в глаза убийце — и отпустить… да пропади она пропадом, такая политика!
Ничего, думаю я. Ничего, Лека. Мы вернемся. И вот тогда… тогда они нам ответят. За всех.
Мы подъезжаем уже… что там до Корварены остается — час, много два. Как вдруг рвануло сердце — и становится пусто. Будто душу выдернули. Я чуть с коня не падаю… и какое-то время, несколько долгих мгновений, ошалело удивляюсь: с чего бы?! А потом… понимание бьет под дых, сквозь непроглядную тьму и неземной свет… Свет Господень… Лека!
Софка понимает почти сразу. А вот я не сразу услышал ее: «Скачи!» — плохо, оказывается, слышно на границе меж нашим миром и Светом Господним.
— Скачи, не жди нас! Я с дедом останусь, доедем… Скачи!
В галоп, да. Скачи, скачи, скачи… выбивают копыта по едва просохшей после ночного дождя дороге… скачу, скачу… Лека, нет! Я не верю, не хочу верить, что уже опоздал! Я знаю… всей шкурой знаю… но я не хочу верить!
Я бросаю взмыленного коня, не оглянувшись. Найдется кому позаботиться! А мне… вон, сэр Оливер навстречу идет…
— Где?..
— Я ждал тебя… пойдем. — Он боится встретиться со мной взглядом. — Нина сказала мне… что вы с ним… что ты узнаешь сразу.
— Как? — выдыхаю я.
— Стрелок. С крыши… с крыши трактира, туда забраться любой мог… Но выстрел, выстрел! Через всю площадь — и в сердце…
Я задыхаюсь, хватаю ртом стылый воздух.
— Поймали?
— Люди поймали. Увидели… ты ж знаешь, парень, как сейчас люди… — Сэр Оливер умолкает.
— Ну?!
— Толпа, — горько винится капитан. — Один дурак нашелся, ляпнул в запале не то… и страже достался тепленький труп. Опоздали.
— Умный, — бросаю я.
— Кто?
— Дурак… тот, что ляпнул не то.
Карел стоит у наших дверей, прислонившись к косяку. Из комнаты слышится неторопливый речитатив заупокойной молитвы.
Не знаю, сколько я смотрю… просто смотрю Леке в лицо. Долго, наверное. Что-то говорит отец Готфрид, настойчиво заглядывая в глаза. Потом появляется королева… и, видно, решает помочь мне по-своему: мир вокруг становится вдруг четче, обретает связность, время и звуки.