Год французов

— Осторожнее! — воскликнул Крейтон, выскочив из-за стола на середину комнаты. — Видите ли, — он запнулся, потом заговорил снова, — видите ли…

Но тут Дуган со звериной яростью всадил ему в грудь пику, повернул ее и потянул вверх. Крейтон рухнул на стол, и меж бурыми холмами из папье-маше побежали ручейки крови.

— Господи помилуй, — в ужасе прошептал Донал Хенесси. На мгновение и в лице Дугана мелькнул страх, но он, перевернув Крейтона, вытащил пику. Тело управляющего сползло на пол.

За разграблением усадьбы Гленторна последовали другие, Тилинг старался предотвратить их, но порой безуспешно. Конец этому положил Эмбер, отрядив на борьбу с грабителями подразделения гренадеров. Против трофеев он не возражал, но знал, что повстанцы, действуя в родных краях, нередко уходили с награбленным домой. На глаза ему попался крестьянин — согнувшись в три погибели, он тащил на спине старинные часы, и Эмбер понял, что опасения его не напрасны. Он, конечно, не отбирал награбленное, и по зеленой луговине лагеря стлались шелка, картины в тяжелых золоченых рамах стояли, прислоненные к деревьям. Самочинное убийство Крейтона его рассердило, хотя он и сам терпеть не мог аристократов.

— Крейтон не из аристократов, он всего лишь управляющий, — пояснил Тилинг.

— Не все ли равно! — пожал плечами Эмбер, но все же издал приказ: за грабеж в наказание полагается порка, за убийство — смертная казнь.

По одну сторону россеркской дороги лагерь разбили французы, по другую ирландцы. Эмбер побывал и в том и в другом в сопровождении Сарризэна с Фонтэном и Тилинга с Эллиотом. С изумлением увидел он, как два священника в полном облачении — Мэрфи и викарий из Балликасла — обходят лагерь, причащая коленопреклоненных повстанцев. В молодости Эмбер был ярым противником церкви, однако теперь он весьма терпимо отнесся к святым отцам. Еще одно подтверждение тому, что народ здесь темный и ненадежный. Ну да неважно. Когда-то и он ходил на мессу, преклонял колени рядом со строгой бабушкой в черном платье.

Коров из стада Всемогущего забили и зажарили на вертелах над кострами. Ирландцы, сидя прямо на земле, с жадностью обгладывали огромные мослы, давились закопченным мясом. Будто и не видывали его никогда. Впрочем, мало кто из крестьян ел мяса вдосталь.

И Французская революция знавала такие же времена: чернь врывалась в замки, расправлялась с господами, вытаскивала на лужайки изящную мебель, картины, затаптывала сады, поджигала усадьбы. А сейчас все свелось к жалкой возне — к борьбе за власть. Все эти Барра, Рюбель и иже с ними. И среди них не набравшее еще силы, словно бабочка в коконе, дремлет пока их дитя — Бонапарт. Единственный честный политик, стоявший у истока всех побед, Карно, в ссылке. Великий генерал Гош, истинный сын Революции, мертв. Как ненавидел он Бонапарта, как не доверял ему! Революция обросла клубком змей, та самая Революция, что вознесла торговца кроличьими шкурами до генерала. Да, этим змеям подавай только победы, за тем и отправился в Египет Бонапарт, а он, Эмбер, в край болот и пустошей.

Бродил по лагерю повстанцев и Мак-Карти. Возможно, он даже ходил с ними на Баллину. Сам он точно не помнил. Ирландцы в отличие от вымуштрованных, привыкших к строю французских солдат шли толпой, разбившись на группы, хотя и слушались команд О’Дауда и Тилинга. Мак-Карти, скрестив руки, стоял у стены «Волкодава» и провожал повстанцев взглядом: нет-нет да и мелькнет знакомое лицо — этот пастух, а тот крестьянин, с этим Мак-Карти отчаянно дрался, а с тем бражничал. Многие из них толком и не понимали, куда их ведут и зачем, кому просто было страшно, иные шутили, подзадоривая друг друга, тыча соседа в бок крепким локтем. Но на большинстве лиц не запечатлелось никакого чувства. Лишь безразличие. На плечах они несли пики, оружие непривычное, грозно блестели новые, прямо с наковальни, наконечники. Мак-Карти долго смотрел им вслед и, только когда они скрылись из виду, оторвался от стены, постоял в раздумье и вдруг бегом припустил за солдатами. Повстанцы его не приветили, но и не прогнали. А Рандал Мак-Доннел, подгоняя отставших, и вовсе не узнал его. Да не все ли равно, подумал Мак-Карти. Он и сам толком не знал, с повстанцами он или сам по себе. Армия шла по «соломенной» дороге — с порогов хижин им освещали дорогу пучками горящей соломы, неровные огненные языки выхватывали из тьмы безмолвные, недвижные фигуры, словно привидения стародавних времен, смутные, дрожащие в бликах пламени лица.

Россеркская дорога вывела их к предместьям Баллины, там они неожиданно наткнулись на отступавшие части полковника Чапмена, и завязался бой. Мак-Карти ошалело озирался: во тьме кто свой, кто чужой — не разобрать. В бой вступила колонна О’Дауда, шедшая в авангарде, скрытая ночной мглой.

— Скорее, скорее! — зычный возглас Мак-Доннела резанул и постепенно умолк, точно унесся ввысь. Шедшие рядом с Мак-Карти поспешили вперед, на голос. Он бросился следом, но отстал. Когда добежал до дороги, там уже никого не было. Крики, пальба слышались дальше, на самых подходах к городу. Мак-Карти замедлил шаг, потом остановился в задумчивости. Бой — это крики да тьма. Он приметил на земле пику, брошенную или утерянную кем-то. Нагнулся, подобрал, провел рукой по ясеневому древку, по прямому наконечнику и по второму серповидному лезвию у его основания. Оно было мокрым и липким, Мак-Карти догадался и отдернул руку, встал на колени и вытер ее о траву. Через час он очутился в Баллине, на кривой улочке, которая сбегала к реке Мой. Мак-Карти оставил пику у моста — может, кому пригодится.

Солнечным летним утром он расхаживал по городу, а рядом на богатых лугах расположились воины-победители. Издали их можно принять за жнецов на отдыхе, и доселе невидимые лица казались ему привычными, точно немало послужившая на своем веку пивная кружка. В этом суетливом и безликом человечьем муравейнике прошла его жизнь. О таких вот безвестных свинопасах и пастухах упоминается в исторических хрониках, хранящихся в библиотеке у Трейси, упоминается мимоходом, в конце пышных и цветистых фраз. «Августа 3-го, 1599, сложил голову в битве при Аббели сэр Майлз О’Мор, а также еще пятеро дворян графства и сотня простолюдинов». «Июля 12-го, 1691. При Огриме пали лорд Мойкашэл и сражавшийся с ним плечом к плечу сэр Томас Прендергаст, его родственник по линии супруги. В той же битве, защищая свои позиции на холме, погибли более двухсот человек недворянского сословия». И вот такие же люди предстали сейчас взору Мак-Карти, эти «недворянского сословия», кто вышагивал под барабанную дробь, шел в атаку по приказу сержанта. Что влечет их сейчас? Возможность пограбить крупные усадьбы? Боязнь оказаться в числе жертв? Злобная месть? Простой азарт? С них хватит пики да мушкета, куска говядины, который, обожравшись, они оставят при дороге с блевотиной, и ночью незаметно скользнут домой и спрячут мушкет под стрехой. Разворошили огромный муравейник, и поползли-поползли людишки из каждой ячейки-лачуги, запрудили зловонные деревенские улицы, собрались под знаменем с бессмысленной эмблемой: на зеленом шелковом стяге — золотая арфа и три корявых ирландских слова.

И Мак-Карти, родившийся и выросший в такой же убогой лачуге, в батрацкой семье, сплетал из слов узоры, в которых каждое имя, вроде Мойкашэл, Маскери, будто серебрянная капелька росы на могилах былых восстаний: Кинсейл, Огрим, Лимерик. Павшие лорды и полководцы жили в его стихах, гордые, несмотря ни на изгнание, ни на смерть. В их опустелых, белеющих в лунном свете усадьбах и селились его образы. Им не сродни «соломенная» дорога, факел в ночи, женщина с кувшином молока для повстанцев.

Мимо прошли трое крестьян из Белмуллета — высокие, неуклюжие, они неумело несли на плече пики, задрав их вверх. И вдруг в голове мелькнул образ, неразгаданный, уже полузабытый: холодно блестит под луной то ли клинок, то ли камень. Самое страшное для поэта! Не можешь понять, что это означает, а образ долго таит от поэта свой смысл. И лишь когда созреет, он открывается сам собой, и полностью.