Год французов

Он снова задержался, на этот раз на мосту к улице Сэквилл, облокотился на парапет: внизу, у причала, покачивались, поскрипывая, лодки и баржи. Широкая Лиффи, казалось, катила свои мутные воды прямо к нему из далекого сердца Ирландии, полнясь озерной водой, подбирая по пути сучья, кусочки темного торфа. Как артерии, дороги, реки, каналы питали Дублин богатствами Ирландии. Но в Дублине задерживалась лишь малая их толика, остальное отправлялось в Лондон.

В доме на улице Дорсет его встретил Оливер Уэринг, молодой стряпчий-протестант. Эллиот знал Оливера и доверял ему. В маленькой комнате наверху за круглым черным столом оливкового дерева сидели врач и памфлетист Патрик О’Халлоран и крестьянин из Килдэра Джек Рассел.

Эллиот огляделся и улыбнулся.

— Это вся ваша Директория?

— Далеко не вся. Но хорошо еще, что и этих застали, мы теперь чаще на виселице свободу обретаем.

Эллиот присел к столу.

— Очевидно, вы получили мое письмо. Вы хотели, чтобы и в Мейо были наши люди, так вот, теперь они есть. Несколько сотен наберется, вожаки все тоже из местных. Готовы выступить, как только придут французы. Сколь глубока их преданность, судить не берусь, равно как и о своем влиянии на них.

— Несомненно, французы придут, — сказал Уэринг. — Но знать бы, когда и где они высадятся, сколько их будет.

— И зачем придут, — вставил Эллиот. — Прислали б они тысяч пять человек уэксфордцам или в Ольстер месяца два назад, и неизвестно, чья бы взяла.

— Однако они не пришли, — заговорил О’Халлоран. — И сейчас нужно их дождаться и выставить как можно больше людей. Не поворачивать же вспять. Выбора у нас уже нет.

— Верно, — кивнул Эллиот, — выбора нет.

— У нас собраны сведения более чем из двенадцати графств, — сказал Уэринг, — кое-где организации крепкие. В одном только Лонгфорде…

— Про Лонгфорд я знаю, — перебил его Эллиот. — Я ночевал у Ганса Деннистауна.

— Он, должно быть, рассказывал вам о Западном Мите и Кэване. А мы расскажем об Уотсфорде.

— Послушайте лучше о Восточном Мейо. Там сотни три-четыре Избранников, они, как им думается, рвутся в бой. Верховодят ими мелкие помещики да смутьяны. Есть среди них и управляющие имениями, кое-кто из старшей прислуги. Даже немного оружия насобирали — грабили господские усадьбы.

— По вашему приказу? — поинтересовался Рассел.

— Нет. Я узнал о грабежах потом, но осуждать не стал. Думаю, вы представили себе, как обстоят дела. Муштрует их по ночам один солдат, он служил в австрийской армии. Правда, думается, на выучку у них уйдет лет сто. Слушают эти дворянчики-паписты разве что Джона Мура из Баллинтаббера, но ему всего лишь двадцать два года. Вряд ли кому Избранники подчинятся полностью.

— Но ведь они же приняли нашу присягу!

— Ну и что же? В их семьях сейчас всякий мужчина — член Общества объединенных ирландцев. А что они под этим подразумевают — одному богу известно.

О’Халлоран рассмеялся.

— Вы, господин Эллиот, из всех делегатов наиболее пессимистично настроены.

— Не спорю. Но и в прошлому году и нынешней весной мы упустили прекрасные возможности. Сейчас у нас и их нет, разве что французы высадятся огромным войском и сами станут воевать.

— Что же вы предлагаете? — спросил О’Халлоран.

— И на севере, и в Уэксфорде мы разбиты. Вы хотите поднять восстания на местах, но англичане их подавят без всякого труда. А сотни, может быть, тысячи бедных, легковерных крестьян и ремесленников поплатятся жизнью: их либо расстреляют в упор из пушек, либо вздернут.

О’Халлоран потер ладонью глаза.

— Клянусь, господин Эллиот, я думал о том же. Но я также сознавал: не поднимись мы сейчас, не быть восстанию еще лет пятьдесят. Двери темницы, в которой мы сейчас томимся, закроются навечно, а ключи от них выбросят в море.

Эллиот повернулся к Уэрингу.

— А вы что скажете?

— Мне все представляется не в столь мрачном свете, вероятно, таков характер. Восстания на местах могут и набрать силу. А если французы высадятся, и мы не воспользуемся этим, то будем глупцами из глупцов. С этим согласны почти все делегаты.

— Сейчас они согласны. А как дойдет до дела, поведут ли они людей с пиками против регулярной армии?

— Вы поведете, мы не сомневаемся, — сказал О’Халлоран. — Будем надеяться, поведут и остальные. Наша Директория не может руководить всеми действиями. Нас осталось человек десять хороших, толковых организаторов; поэтому мы должны брать на себя руководство — только потому, что пока на свободе? Мы можем рекомендовать графствам действовать. Если хотите — прикажем, только лучше не станет. Случись восстание, оно будет крестьянским, и дублинские юристы и врачи вряд ли смогут на него повлиять. Высадятся французы, а мы, скорее всего, будем уже за решеткой с другими членами организации из Дублина.

— За решеткой либо на виселице.

— Одно другого стоит, — бросил О’Халлоран. — Фицджералд кончил на виселице.

— Нет, его зарезали, — поправил Уэринг, — зарезали, а потом уж повесили. Кто-то продал его Хиггинсу, а Хиггинс — Куку из замка.

— Словно телят на базаре продают, — возмутился Эллиот. — А вы уверены, что я не продам вас? Открою все наши секреты Деннису Брауну, состояние на этом сколочу.

— Вряд ли. Доносчикам мало платят. Думаю, даже за Фицджералда много не дали.

— Какая страна меньше нашей заслуживает свободы! — воскликнул Эллиот. — Четверо за круглым столом в Дублине. Да нам место на ярмарочных подмостках.

— Зрелище унылое, — мягко сказал О’Халлоран. — Но раз камень с горы покатился, его не остановить. Я бы не взялся, будь мне это даже по плечу.

Малорослый, глубоко посаженные глаза за стеклами очков, большой выразительный рот. В политику он вошел с умеренными взглядами, был членом Католического комитета, писал памфлеты о законах против папистов и нонконформистов. Сейчас же он выступал за крутые меры.

— Я ведь ничем не отличаюсь от вас, — признал Эллиот. — Дублинский стряпчий, очутившийся в пустынном и диком краю, в Мейо. Неудачливый помещик, несостоявшийся стряпчий.

— Вам покровителя не хватает, — сказал О’Халлоран, — может, Деннис Браун подойдет? — И улыбнулся: вдруг Эллиот обидится.

— Обойдусь. Хоть от меня и мало проку, можете на меня положиться.

— Не сомневаюсь, — кивнул О’Халлоран.

Эллиот встал.

— Самый разнесчастный уголок на всей планете. Мы словно игроки и сейчас бросаем кость в последний раз. Кривляка-актер вроде Тона пришелся бы в нашей компании кстати.

О’Халлоран проводил Эллиота к выходу.

— Жаль, господин Эллиот, что судьба не свела нас раньше, пока вы в Дублине жили.

— Неужто вы и впрямь надеетесь на успех? — горячась, перебил его Эллиот. — Хоть сколько-нибудь?

— Надеюсь, — ответил О’Халлоран. — Иначе не занимался бы этим. Такие, как я, вы понимаете, оказываются в Директории, так сказать, за отсутствием более достойных. Фицджералд мертв, Эммет, Мак-Невин и Бонд в тюрьме. Кто отвернулся от нас, кто предал. Но жизнь идет своим чередом. Высадятся французы, поднимутся на восстание некоторые графства. А я назавтра окажусь в узнице, бок о бок с каким-нибудь головорезом, который будет похваляться, что оборонял холмы Уиклоу, что скоро на выручку явится майор Так его растак, вышибет дверь и освободит нас.

Эллиот коротко рассмеялся: смех его прозвучал лаем лисицы в чаще.

— Как персонаж у Плутарха.

— Я глупый ирландский самозванец! Знаете, до сих пор считал себя неплохим врачом, кое-какие способности есть. И вдруг к старости обнаружилось мое истинное призвание. И, думаете, какое? Политическое краснобайство. Я заметил, когда сочинял памфлеты. Справедливость, равенство, права человека — слова сами собой выходили из-под пера. Тогда, конечно, я не задумывался о спаленных хижинах и безоружных, расстрелянных из пушек.

— В наше время все увлекаются суесловием. Слова чаруют, мы выпускаем их, а они оборачиваются злом. Оно, я уверен, начинается со слов. Книги, памфлеты, речи.

— Ну, главные словоблуды сейчас все во Франции, за морем. Истрепали слова до неузнаваемости.