Год французов

— Офицеры у них из помещиков, — пояснил Мак-Карти. — Протестанты да их лизоблюды из католиков — помещиков победнее. А разве сыскать ирландцу дело приятнее, чем бить своего же?

А крестьяне шли в битву, надев лучшее платье: белые штаны и голубые куртки.

— Ну и крепко ж мы всыпали этим свиньям из Корка, — не унимался чернявый.

— Верно, — Мак-Карти шагнул вперед, — но не забывайте, чем дело кончилось. Двинули на вас армию побольше, да армию настоящую, из Англии, и загнали, как лису на охоте.

— Это точно, — согласился чернявый. — После Нового Росса мы не знали, куда податься. Но не наш это стыд, а тех, кто вслед за нами не пошел. Мы, как могли, срывали путы с Ирландии, а народу урожай на полях дороже свободы оказался.

Все смущенно замолчали. Но вот заговорил Мак-Карти:

— Так всякий раз получается, когда с пиками против пушек да ружей лезут.

Но ведь били, однако, повстанцы и местное ополчение, и йоменов! А случись, что все ирландцы вылезли б из своих лачуг, тогда б дороги стали что реки, вышедшие из берегов. Но это домыслы. А на деле — смерть. Гниющие на солнце трупы.

— А ты, парень, — обратился Мак-Карти к спутнику чернявого, — может, споешь нам песню повеселее, чем твой приятель? — и протянул ему стакан виски.

— Попробую, — согласился мальчик. И лукаво улыбнулся, ишь, лисенок. Острое личико, верткое жилистое тело. Он встал, крепко упершись ногами, заглянул в стакан и запел высоко и легко. Голосистый паренек.

Раннею, раннею весной

Пели птицы о стране родной,

С дерева на дерево порхали

И свободу людям предвещали.

Песнь ясным лучом пронзила удушливую табачную мглу пивной. Словно донеслись до Каслбара слова Шона Мак-Кенны о свободе. А мальчик пел:

И отец родной меня проклял,

Мальцом-висельником обозвал.

Крестьяне-ирландцы, хоть и не понимали ни слова, молча и сурово вслушивались, песнь закончилась. Мальчик застенчиво взялся за стакан. Далек Уэксфорд, так же далек, как и Тара.

— О чем он пел? — спросил кто-то.

— О мальчике, которого повесили, — коротко объяснил Мак-Карти.

Не придумать смерти хуже: тело бьется, штаны полны постыдными испражнениями, чернеет лицо. В песнях об этом не поют. Вспомнился Макрум: как дрыгал ногами Падди Линч на эшафоте. А в песне лишь о свободной Ирландии.

— Малец-висельник! Да неужто никто в этой пивной не знает песни о жизни, а не о смерти?

Мак-Карти собрался уходить. О’Доннел попросил его прочитать плач по Бэру О’Салливану, но тот отказался. Поэма сложна, слушатели должны угадать много ссылок, намеков, портретов именитых людей. Да эти несчастные пастухи — всю жизнь по колено в навозе — будут лишь недоуменно чесать в дремучих затылках да смущенно пожимать плечами. Все равно что среди них вдруг появится господин в бархате и попросит пунша.

Пока Мак-Карти сидел в пивной, прошел дождь, но в воздухе еще парило, высокие травы напитались влагой.

ДУБЛИН, АВГУСТА 18-ГО

Утром почтовой каретой приехал Малкольм Эллиот. Он остановился в гостинице на улице Досон, там же и пообедал в обществе мелких помещиков, зажиточных крестьян-арендаторов, нескольких английских офицеров.

К вечеру он отправился в Гранард. Там и заночевал. От Ганса Деннистауна, одного из местных руководителей Объединенных ирландцев, услышал немало обнадеживающего. В центральных графствах организация сохраняла крепкое положение, несмотря на репрессии и арест кое-кого из руководителей. Оставшиеся же на свободе из Лонгфорда, Западного Мита и Кэвана действовали сообща. Еще более примечательно, что замысел Объединенных ирландцев — сплотить протестантов и католиков — удался. Сам Деннистаун, добродушный великан фермер, прозорливый и решительный, возглавлявший организацию в Лонгфорде, был протестантом. А его помощник, Майкл Туоми, аптекарь из Гранарда, — католиком. За обедом, слушая их рассказы, Эллиот вспомнил о встрече с Томом Эмметом на вилле в Ратфарнаме. Почему взгляды и идеи горожан нашли отклик и в крестьянском сердце, там, среди раздольных пастбищ? Могучий крестьянин и тщедушный аптекарь сидят бок о бок, мирно толкуют о действиях, течениях, политике, будто и не было никогда Уэксфордского восстания, потопленного в крови, будто и не давили, не вешали никогда мятежных католиков, не резали, не сжигали заживо (как в Скаллабоуге) протестантов. Собеседникам Эллиота было чуждо его горькое разочарование, он считал (хотя и не говорил вслух), что служит делу обреченному, уже тронутому порчей. Кто знает, может, правы они, а не он.

На дороге к юго-западу от Дублина чуть ли не на каждой миле находил он следы восстания минувшего и зачатки грядущего. В Маллингар, центр скототорговли центральных графств, ввели войска. Разместили их не в городских казармах, а за городом; палатки их виднелись там и сям средь необозримых лугов. А к югу от Киннегада почтовая карета повстречалась с колонной солдат, вели их усталые, совсем юные офицеры. Они забросали кучера скабрезными шутками, по произношению Эллиот признал англичан. Может, это вспомогательные войска, истребованные Корнуоллисом из Лондона. На площади в Килкоке — виселица и столб для порки, по деревенской улице — пепелища на месте хижин. Однако в Мейнуте все спокойно, во главе единственной улицы громоздится усадьба графа Ленстера, брата Эдварда Фицджералда, на окраинах Дублина вдоль Королевского канала выставлены посты.

Завтракал Эллиот за одним столом с управляющим из Мэллоу, остроумным человеком. Он оживленно болтал о скоте, о лисьем гоне, о политике, не забывая при этом и о бараньей отбивной с густо намасленным ломтем хлеба. Он сказал, что Корнуоллис очень снисходителен к сдавшимся в плен повстанцам Уэксфорда и Антрима. Стране недостает твердой руки, дух Кромвеля необходимо возродить.

— У меня-то на усадьбе тишь-благодать. Обходись с крестьянами по справедливости, и они будут жить смирнехонько. И в наших краях как-то объявились двое из этих Объединенных ирландцев, и у нас смуту посеять захотели, да один из моих арендаторов мне их тишком указал. Я — к судебному приставу. Ну и повесили голубчиков вниз головой, прямо на карнизе крыши. Никакой виселицы не надо. Схватили, допросили, вынесли приговор, привели в исполнение — минут за двадцать управились. Крестьяне их камнями да комьями земли закидали, чтобы и духу их не было в наших местах.

Вот так, на скорую руку, все у нас, в Ирландии, во веки веков и решалось. Однако Эллиот нашел своего нового знакомца приятным собеседником, и они провели за разговором еще час.

После завтрака он пошел на север, минуя реку Лиффи, на улицу Дорсет. Утро стояло ясное, солнечное, и он даже расчувствовался, завидев дома серого портлендского камня и теплых тонов красного кирпича. У Грин-колледжа он остановился: вычурное здание парламента громоздилось против колледжа Святой Троицы, выходящего строгим, в псевдогреческом стиле, фасадом, на улицу. Вспомнилась острота Свифта в адрес парламента, Уолф Тон, бывало, не раз повторял ее: «Парламент от храма учености и мудрости в двух шагах, а от самой учености и мудрости — за тридевять земель». Тон напичкан всякими цитатами из поэм, песен. Как там у Шекспира?

Солдат не младенец,

И жизнь коротка.

За ваше здоровье, солдаты![20]

Дублин создавали люди сродни Эллиоту и Тону, протестанты, потомки поселенцев времен Елизаветы, Вильгельма и Кромвеля, чьи английские корни вросли в ирландскую землю. Они настроили зданий вдоль реки: вон таможня, замысловатая по архитектуре, а вон массивный, величественный купол Четырех судов. По улицам, расходящимся от реки, стояли особняки протестантской знати, купцов, высоких чиновников. И с засильем этой верхушки Эллиот призван покончить. Однако, проходя по улицам, он невольно любовался этими особняками. Ведь до них здесь вокруг замка вились грязные улочки. А его собратья по классу возвели красивые дома, чтобы горделиво увековечить свою мощь. «Солдат не младенец, и жизнь коротка. За ваше здоровье, солдаты». Конечно же, это Яго. Его песнь в «Отелло». Верно Тон процитировал, не соврал.