Страница 97 из 107
Примеры можно было бы умножить. Когда отношения усложняются, рядом с признаниями появляются недоумения и упреки, но страстное напряжение не уходит из писем вплоть до последнего, написанного за несколько дней до смерти.
Более того, любовь, свободная и безумная страсть их отношений противопоставляется всей прочей жизни «людей-лягушек», уподобляясь некоей идеологии или религии: «Если человек встретит одного человека в жизни, задача его существования, задача всего человечества решена! Более от жизни требовать нельзя» (278); «Пусть когда-нибудь люди падут ниц, ослепленные нашей любовью, как воскресением Иисуса Христа» (298).
Но одновременно в страстных письмах к возлюбленному постоянно звучит «тема Герцена». Ни в одном из писем Наталья Александровна не только не говорит ничего дурного или пренебрежительного о муже — напротив, опять, как в юношеских письмах, возводит его «на пьедестал» и твердит о своей неразрывной связи с ним, о своей любви к нему (только эта любовь иная, чем любовь к Гервегу).
В своих письмах для описания отношений между собой, Герценом и Гервегом Наталья Александровна неоднократно обращается к только что прочитанной ею повести Жорж Санд «Маленькая Фадетта» («Le petite Fadette»), где изображены два брата-близнеца, влюбленные в одну женщину. Фадетта, жена мужественного и энергичного Ландри, становится одновременно как бы духовной наставницей нежного и женственного, слабохарактерного Сильвине. Она помогает ему совершить единственный решительный поступок в его жизни: покинуть их общий дом и поступить в солдаты, чтобы не мешать счастью любимого брата. В финале романа Сильвине изображен обреченным на трагическое одиночество.
Не только Наталья Александровна, но и сами Герцен и Гервег в переписке между собой называют себя близнецами и (соответственно) именами Ландри (Landry) и Сильвине (Sylvinet).
Идея о какой-то внутренней похожести, слитости двух мужчин ее жизни чрезвычайно важна для Н. А. Герцен. Правда, называя их близнецами, она подчеркивает не столько их внутреннее сходство, сколько их сходное место в своей судьбе: она любит их обоих и ни одним из них не может пожертвовать. Важным мотивом писем к Гервегу после попытки мужа объясниться с ней в Цюрихе становится мольба устроить их переписку и отношения так, чтоб Герцен ничего не знал. И это — не женская хитрость, не желание сохранить какой-то удобный статус или жизненный комфорт, мотивировки здесь иные:
Александр… Ты знаешь, что с тех пор, как я себя помню, у меня? кроме него, ничего не было в жизни; я испытывала еще потребность в тебе — и нашла тебя. Для него же я — все. Если ты возбудишь в нем хоть малейшее подозрение — ты отнимешь у него все…. детей… все, все <…>. Оставайся же вдали от меня, если не можешь принять меня такою, какая я есть, скажи, хотел бы ты, чтоб я бросила Александра? Ответь же! Покинуть его — значит убить; желаешь ли ты этого? Превратить его тело в ступеньку, чтобы быть ближе к тебе… Наступи же лучше на мой труп. <…> Если б ты знал мою силу, мою свободу, мою любовь, если б ты знал меня…. ты бы любил меня во всем, даже в моей привязанности к Александру, к его детям…. Вырасти же, научись понимать меня, ничего от меня не требуй, и ты получишь все… (285).
Жить без тебя? Прозябать — быть может, но жить — нет. И все же, дорогой, все же я не могла бы, говорю тебе, допустить, чтобы тень набежала на жизнь Александра (287).
Чем более требователен Гервег, тем сильнее Наталья Александровна защищает Александра, стремясь не только сберечь собственную «неразрывность» с ним, но и сохранить дружбу обоих мужчин. «Ты не прав по отношению к Александру, ты совершенно неправ, ты не оценил его. Да останется ваша дружба чистой, простой и нерушимой. И да не переживу я ее!» (292). Вообще заимствованные из романтического лексикона слова «чистый», «чистая» часто встречаются в письмах Н. А. Герцен этого времени.
«Я хотела бы тебе лишь сказать, — пишет она Гервегу, — что чувствую себя всегда такой чистой, такой святой пред тобой, пред всеми, во всем… Быть может, это только желание быть такой, но это так! Я очищаюсь в том, что все нашли бы грязным, я горда тем, что вызвало бы презрение, я нахожу одну лини, истину в том, что другие считают ложью» (269).
Но и Герцену в разгар своей любви к Гервегу Наталья Александровна пишет в ответ на его подозрения (12 января 1850 года): «Может, я виновата во всем, может, недостойна жить или достойна быть осужденной на казнь — как кому кажется. Я чувствую себя так, как писала как-то тебе вечером, оставшись одна. Чиста перед тобой и пред всем светом, я не вынесла бы ни одного упрека в душе моей, скорей бы отдала себя на суд, кому лишь хочется судить»[547].
Одновременно она предполагает, что и между «близнецами», то есть Герценом и Гервегом, существует «чистая и святая» связь (Ланской: 292).
Тем не менее и Герцен и Гервег в этой ситуации отказываются понимать Наталью Александровну, когда она говорит о «чистоте» их взаимных отношений, и оба они считают эту ситуацию неестественной[548]. Но по письмам Натальи можно видеть, что она осмысляет создавшееся положение и собственную роль в иных, можно сказать утопических, категориях. Критерием «чистоты» является для нее искренность и естественность собственного чувства к Гервегу — вольной всепоглощающей любви в духе романов Жорж Санд. Право на свободный выбор в любви (не по расчету, не из чувства долга и т. п.) только с точки зрения «лягушачьей», то есть устаревшей, бюргерской общей морали может казаться грязным и достойным презрения. В письме к Гервегу от 6 февраля 1850 года она пишет, что слово «спускаться», «падать» в ее словаре означает «восходить»[549].
В то же время Н. А. Герцен ни на минуту не сомневается в своей искренней любви к Герцену и детям, она называет это чувство неразрывной слитостью, привязанностью.
Наталья Александровна создает некий миф, нужный ей не только для объяснения чрезвычайно усложнившейся ситуации, не только для описания и интерпретации себя и других ее участников, — внутри этого мифа она пытается жить.
Навязчивая идея, к которой она постоянно возвращается в письмах к Гервегу, состоит в том, что они трое (или четверо, включая Эмму) — близнецы, все — одно, одна семья; что их бесконечная взаимная похожесть и необходимость друг в друге позволит создать какую-то немыслимую, труднопредставимую гармонию.
Герцена она настолько не отделяет от себя, постоянно повторяя, что они — как бы один человек, одно тело («Наташа-Александр», как она писала в письмах 1830-х годов), что предлагает Гервегу любить их нераздельно. В идеале она мечтала бы о том, чтоб и Герцен любил бы их с Гервегом парой, но это все же кажется ей неосуществимым. Она постоянно высказывает опасения, что Александр не поймет и не переживет, если узнает о степени близости их с Гервегом отношений, и поэтому старается (и требует того же от Георга) как можно дольше скрывать все от мужа.
В то же время Наталья Александровна постоянно развивает в письмах и стремится осуществить в реальности утопический проект жизни единой семьей в «убежище», «пещере» на «обетованной земле» (277), в «Гнезде близнецов» (288). В ее уме возникают великолепные картины будущего рая — у моря под сенью олив. «На берегу моря будем есть устерок, будем ловить их своими руками в воде и потом отдыхать под небом вечно голубым в тени олив!» (279; см. также 280, 281, 288).
Когда Н. А. Герцен сообщает Гервегу о доме в Ницце, который был найден для совместного проживания двух семейств, она описывает его как воплотившуюся мечту: «Обитель наша хороша, — впереди море… по сторонам два маяка, внизу зелень (дом будто цветок растет из нее), а сзади горы… горы… горы… а сверху звезды…. звезды… звезды… а в доме besson’ы, besson’ы, besson’ы (близнецы, близнецы, близнецы — фр.)» (294).
547
Лит. наследство. Т. 99. Кн. 1. С. 553.
548
Герцен оценивает так ситуацию ретроспективно, когда узнает об истинном положении дел (Тучкова в письмах к Некрасовой не раз повторяет, что его поразило не увлечение Натальи Александровны, а именно то, что обман длился два года. «Герцен считал за ее страшную вину обман, продолжавшийся два года» (См.: Лит. наследство. Т. 99. Кн. 2. С. 241).
549
Ср. запись в дневнике 1846 года о повести Жорж Санд «Лукреция Флориани» (С. 301 настоящей работы).