Страница 77 из 91
Учитывая все вышесказанное, нетрудно догадаться — Великая стена становится идеально подходящим талисманом современных китайских националистов: построена неутомимыми китайцами против иностранцев, затем боготворима иностранцами, для удобства отлучившими ее от неприятно сложной истории и преобразившими в просто «чудесную». Восхваление Сунем Великой стены явно стало частью его поиска символа или философии, вокруг которых Китай (по его собственным словам, «полоса рассыпанного песка») мог бы сплотиться как нация и откуда он мог бы почерпнуть необходимую уверенность в себе, чтобы отвести империалистическую угрозу. Однако, остановившись на Великой стене, Сунь обнаружил больше собственный космополитизм, нежели уважение к китайской истории, поскольку его высказывания о стене — о ее возрасте, расположении, общем величии — кажутся взятыми прямо из потока исторически недостоверных западных путеводителей. Сунь — это становится совершенно очевидно из его описания стены — не был классическим ученым; он нигде ни словом не упоминает о фрагментарности стены (ни в хронологическом, ни в географическом смысле), об относительной молодости ее показных, построенных из камня участков, об исторической критике после выявившейся неспособности стены предотвратить маньчжурское завоевание в 1644 году (завоевание он бойко переделывает в победу китайской цивилизации над неотесанными варварами). Сунь перелагал на китайский язык ошибочное западное восприятие стены как великой, стирая в процессе многое из ее бесславной истории, и тем самым закладывал начало романа современного Китая с Великой стеной.
К тому же Сунь Ятсен становится почитателем Великой стены вовсе не случайно. Хотя Сунь начал и намеренно завершил свою политическую карьеру как демократ, он не считал, будто Китаю нужна та демократия, которая развилась в Европе как борьба за личные права. Проблема Китая, полагал он, заключается не в недостатке, а в избытке личной свободы, не позволяющем его народу объединиться во имя сопротивления порабощению нации со стороны империализма. Вместо этого «мы должны побороть личную свободу и спрессоваться в несокрушимый организм, подобный твердому камню, возникшему от добавки цемента к песку». Подчеркивание Сунем в первую очередь свободы нации, а не свободы личности, и настаивание на периоде опеки неопределенной продолжительности, когда китайский народ будет «обучен» демократии в условиях военной диктатуры, придавало его восприятию демократии некое глухое, авторитарное звучание. Это, конечно же, предложило его политическим протеже — двум самым мощным партиям современного Китая, националистам и коммунистам, — простой путь к диктатуре. Кроме того, помогает объяснить его отношение к Великой стене, тысячелетнему памятнику автократическому китайскому государству.
Шесть лет спустя, в 1925 году, Сунь Ятсен умер от рака печени. Он умирал, так и не увидев воплотившейся свою мечту о Китае, объединившемся в республику. Однако его активность на национальном фронте, умение продумывать дерзкие планы национального обновления и, самое главное, его поддержка националистов и коммунистов обеспечили ему в последующие годы и десятилетия — когда те и другие возмужали и создали собственные авторитарные государства — признание со стороны обеих партий в качестве отца нации и почитание многих из его решений, отвечающих их политическим нуждам.
Сунь являлся, возможно, одним из первых в современном Китае записных почитателей стены, однако именно годы войны — отчаянной борьбы за национальное выживание, — а не шанхайское теоретизирование прочно закрепили Великую стену как символ национальной силы и выносливости в сознании народа.
Прежде всего война была гражданской. В 1923 году Сунь Ятсен пошел на сделку с Советской Россией. Русские должны были предоставить его Национальной партии (Гоминьдан, или ГМД) денежные средства, вооружение, а также обеспечить политическую и военную подготовку. Сунь взамен допускал членов молодой коммунистической партии Китая, основанной в 1921 году, в ряды националистов. Сунь получал финансовую поддержку, в которой он и его партия отчаянно нуждались для победы над милитаристами, разрывавшими Китай между собой. Русские обеспечивали себе регионального союзника против антикоммунистической Японии и продвигались к своей долгосрочной цели, мировой революции, проталкивая в Китае то, в чем они видели первоначальный этап — национально-буржуазную революцию при участии китайских коммунистов, — из которого затем естественным образом предстояло родиться коммунистической революции.
Пока Сунь Ятсен был жив и пока националисты еще чувствовали, что получат солидную пользу, держась русских, единый фронт между двумя китайскими партиями оставался более или менее сплоченным. В 1926 году, когда подготовленные и вооруженные Советами войска фронта двинулись из Кантона в центральный и восточный Китай, потеснив несколько милитаристских режимов, альянс значительно укрепил стремление националистов к воссоединению. Однако в 1927 году — Суня тогда уже два года как не было в живых, — когда его лично назначенный наследник, Чан Кайши, вот-вот должен был взять города Шанхай и Наньцзин, а коммунисты в глазах консервативно настроенного Чана становились неприемлемо радикальными в своих усилиях мобилизовать городское и сельское население против богатых землевладельцев и предпринимателей, союз затрещал по швам. 12 апреля 1927 года, после нескольких месяцев секретных переговоров с богатейшими финансистами Шанхая и их подпольными боевиками, Зеленой бандой, Чан выставил вооруженный отряд примерно в тысячу человек — все члены Зеленой банды — против городских профсоюзов, главной опоры коммунистов. Сотня активистов профсоюзного движения была убита только во время одной демонстрации протеста. Прокоммунистические организации таким же образом разгромили в городах Чанша, Ухань, Наньчан и в конечном итоге в Кантоне, где левых быстро узнавали по окрашенным местам на одежде вокруг шеи, где те носили красные галстуки, и, связав их по десять-двенадцать человек, топили в реке возле города.
В то время как политическая звезда генералиссимуса Чан Кайши поднималась к своему зениту, склоняя различными путями к номинальному признанию своей цели — национальному единству — северных милитаристов, силы китайских коммунистов провели почти восемь лет в бегах по самым недоступным и негостеприимным районам Китая, где, как они надеялись, труднодоступность, нищета и изолированность местности преодолеют даже неистовую решимость Чана добраться до своих бывших союзников. Однако в течение нескольких лет они неудачно выбирали места для укрытия. В 1929 году они пристроились в Цзянси, гористой, неплодородной юго-восточной провинции, нищенское состояние которой, казалось, делало ее незаменимой почвой для взращивания радикального социального недовольства и коммунистической революции. Но она, кроме того, находилась в пределах досягаемости от центров силы самого Чан Кайши в Шанхае и Наньцзине, расположенных на восточном побережье. В 1931–1932 годах националисты провели три мощные военные кампании против Советского района в Цзянси. Кольцо вновь построенных дорог и укрепленных пунктов опоясало весь район, готовя ловушку коммунистам.
Осенью 1934 года, после тщательной отработки планов, ведущейся в большой тайне, армия коммунистов примерно в восемьдесят тысяч штыков прорвала блокаду в самом слабом пункте в юго-западном углу и начала годичное отступление по маршруту протяженностью тринадцать тысяч километров в виде перевернутой буквы L. Путь проходил по нескольким самым диким, наименее развитым районам — по горам и лесам, населенным враждебно настроенными южанами, обледеневшим пикам Тибета, болотистым равнинам северо-запада, где солдатам приходилось спать стоя, так как лечь на слишком сырую землю было невозможно, через горные стремнины, мосты, подвешенные на железных цепях к отвесным скалам, водовороты — и в конечном итоге заканчивался в унылой, каменистой местности в Шэньси, на северо-западе Китая. Этот маневр в коммунистическом синодике стал известен как Великий поход — название, звучавшее скорее как затянувшиеся полевые учения, а не как сражение с войсками националистов при отступлении, чем его общепринято считать. Из восьмидесяти тысяч человек, выступивших в поход, говорят, лишь около восьми тысяч дошли до конца.