Страница 76 из 91
Пока те, кто жаждал власти, делали смотры собственным армиям, вся остальная страна катилась в ад. Хотя у революционеров, свергнувших Цинов в 1911 году, не существовало ясности по многим общим вопросам организации управления, их в первую очередь объединяла одна тема: потребность в сильном национальном вызове покушениям империалистических держав. Ни одна иностранная держава не была столь неутомима в утверждении своих интересов, как Япония на северо-востоке: после столкновений с Китаем и Россией Япония к 1910-м годам водворила себя в качестве доминирующей силы в Маньчжурии. В полной мере воспользовавшись послереволюционным хаосом, царившим в Китае, в 1915 году японское правительство выставило перед Юань Шикаем «двадцать одно требование», утверждавшее всеобъемлющий японский экономический и политический суверенитет над районами Маньчжурии и Монголии. После нескольких месяцев переговоров Юань капитулировал. Спустя четыре года в Версале, несмотря на то что Китай внес вклад в военные усилия союзников сотнями тысяч китайских рабочих, решение американцев, британцев и французов показало: дело государственного суверенитета Китая получило очередной мощный негативный импульс.
Именно в данный критический момент развития современного Китая Сунь Ятсен удалился в тихий уголок Шанхая и готовился перегруппировать силы. В 1917 году, после утверждения моды на военных диктаторов, он отправился на юг, в Кантон, и короткое время пытался вышагивать в полном военном маскарадном облачении (шлем с перьями, эполеты с бахромой, белые перчатки) и называть себя Великим маршалом. Не видя перспектив оставаться маршалом без сколько-нибудь солидной армии — Сунь в лучшее время своего командования мог насчитать примерно двадцать батальонов и одну канонерскую лодку, — он сменил обшитую галунами форму на традиционный халат китайского ученого и приступил к работе над планом национального возрождения. Собравшись с силами перед очередной попыткой воплотить в жизнь мечту о едином, республиканском Китае, революционный заправила начал трансформироваться в политического теоретика и принялся противопоставлять собственную схему реформ радикальным воззрениям Четвертого мая.
Сунь не соглашался с канонизацией подходов Четвертого мая, опасаясь, что полное отречение от китайской традиции разорвет психологические связи с прежней политической культурой и сделает невозможным восстановление единого государства как преемника старой имперской модели. Он искал пути возрождения полезных компонентов этой традиции в современных схемах модернизации. Это было и в определенной степени остается центральной, болезненной дилеммой современного Китая: как распорядиться огромными накоплениями опыта и достижений, сделавшими Китай самой мощной в мире страной до XVIII века, а через сто лет оставившими практически беспомощным против империалистического Запада. В глазах встревоженных патриотов ответственность за страшные неприятности Китая лежала на китайской истории, однако именно она и делала Китай XX века — «больного человека Азии» — заслуживающим спасения. Страстно желая быть сильными и современными, как Запад, китайские модернизаторы при каждом повороте с беспокойством оглядывались через плечо на прошлое, чтобы убедиться — они по-прежнему «китайцы».
В своей основе суньятсеновский план национального возрождения Китая представлял собой невероятно дерзкую и глубоко прозападную схему обновления Китая: уничтожение целых населенных пунктов, укрощение реки Янцзы, соединение железной дорогой Пекина и Кейптауна. Современный Запад везде присутствовал в качестве модели. Сунь призывал к промышленному развитию в стиле «Европы и Америки». Северный порт должен был стать «таким же важным, как Нью-Йорк», — все следовало реализовать под руководством иностранных специалистов, с использованием иностранного капитала и оборудования.
Но даже предлагая широко распахнуть двери Китая современной технике и инвестициям Запада, Сунь не забывал потрафить больному чувству национального достоинства. Сунь подбирал символ, достаточно объемный, чтобы стимулировать национальный дух и показать: китайская традиция способна на технический гений и динамизм. Символ, одновременно до нужной степени абстрактный и исторически туманный, не должен был нести в себе тревожащих конкретных ассоциаций. Удобно устроившись в своем шанхайском убежище, Сунь обратил взгляд на север.
«Самым известным продуктом наземного строительства Китая является его Великая стена. Цинь Ши-хуанди отправил Мэн Тяня на север строить Великую стену, чтобы защитить Китай от сюнну. Протянувшись от Ляошэня на востоке до Линьтао на западе, она идет пять тысяч ли по горам и долинам. Не имея себе равных в древности, она являет собой чудо, исторический уникум. В эпоху Цинь наука была еще не развита, орудия и инструменты еще не изобрели. Рабочая сила не была столь многочисленна, как сегодня, а познания в физике и строительстве по своему уровню не могли идти ни в какое сравнение с современностью. Как же тогда мог быть построен такой великий памятник?.. Потому что необходимость является матерью инновации… Не в силах терпеть нападения сюнну, Цинь Ши-хуанди решил, что лучшим выходом было завершить одно громадное строительство, чтобы обеспечить будущее: построить Великую стену как оборонительную линию. Хоть сам он и не был истинно мудрым правителем, его Великая стена настолько же пошла на пользу его потомкам, насколько и сооружения по контролю за наводнениями, построенные Великим Юем… если бы нас, китайцев, не защищала Великая стена, Китай покорили северные варвары в эпоху Хань, задолго до династий Сун и Мин, и китайская раса не расцвела и не развилась бы так, как в периоды Хань и Тан, и не ассимилировала бы народы юга. А после того как наша страна в полной мере развила в себе ассимилирующую силу, мы стали способны ассимилировать даже завоевателей, монголов и маньчжуров».
Хотя Сунь повсюду использовал недоброй памяти циньский термин «Длинная стена», ясно — объектом его поклонения являлась двухтысячелетняя, неизменная Великая стена, возведенная и подпиравшаяся иезуитами, Вольтером и викторианцами. Для Суня Великая стена символизировала триумф творческого духа в китайской старине и слепой, бездумной решимости вкладывать труд и ресурсы в некий проект, невзирая на технологические или логистические препятствия, духа, на время целиком и полностью утраченного. «Если бы сегодня кто-либо попытался повторить Цинь Ши-хуанди в строительстве второй Великой стены, у него бы ничего не получилось».
Относясь неодобрительно к интеллектуальному брожению 1919 года, Сунь во многом разделял политические цели движения Четвертого мая. На словах он оставался космополитом-республиканцем, а не культурным консерватором. Родившись в крестьянской семье всего в шестидесяти четырех километрах к северу от Макао, проучившись на Гавайях и в Гонконге благодаря богатству брата, уплывшего искать счастья в заморские края, Сунь был типичным продуктом насильственного открытия Китая Западу, восприимчивым к новой смеси идей и организаций, которые вырастали среди торговли, газет, школ и промышленных предприятий в открытых портах. Сунь Ятсен, которому после неудачного революционного восстания был объявлен смертный приговор, в 1895 году бежал в Гонконг и в Японию. Впоследствии он, вероятно, провел большую часть жизни не в Китае, а за границей (лишь листая газеты перед завтраком у подножия Скалистых гор, он наткнулся на сообщение о революции 1911 года). Бесконечно разъезжая между Японией, Европой и США, Сунь был истинным оппортунистом-интернационалистом, постоянно теребившим иностранных союзников и спонсоров в усилиях по сбору средств на китайский республиканский проект. В 1923 году, вскоре после начала переговоров о создании выгодного альянса с новой коммунистической Россией, Сунь распивал чаи в гонконгских салонах с богатыми местными знаменитостями и заявлял: «Мы должны взять за модель Англию и распространить английский пример хорошего управления на весь Китай».
Даже если принять в расчет растущий консерватизм и традиционализм, сопровождающий переход за пятидесятилетний возраст, благоговение Суня перед Великой стеной — выдающимся символом китайского имперского диктаторства и изоляционизма — должно показаться несовместимым с любым из его проиностранных, республиканских политических убеждений. Однако решение этого парадокса лежит не в том, чтобы ломать голову над внутренней непоследовательностью современного национализма китайцев и его производных (нестабильной комбинации ненависти и восхищения к империалистическому Западу и пренебрежение и преклонение перед Китаем и его прошлым), а в том, чтобы просто принять ее как данность. К концу жизни Сунь обвинял империализм во всех современных несчастьях Китая, не переставая энергично искать иностранные средства для собственных политических проектов. Призывая сограждан «восстановить древнюю нравственность», он бичевал прежних китайцев за неспособность защитить страну от варваров. Даже движение Четвертого мая при всей своей очевидной нацеленности на тотальную вестернизацию пронизано теми же противоречиями: побуждаемые ненавистью к западным империалистам, участники движения Четвертого мая кричали об импорте западного духа науки и демократии во все сферы китайского общества, стремясь спасти свою древнюю страну от неминуемой гибели.