Страница 108 из 111
3 октября мы прибыли в Екатеринослав. В Екатеринославе рынки были полны всякой провизией и южными фруктами. У нас глаза разбегались после киевского голодания. На четвертый день нашего пребывания в Екатеринославе получилось внезапное известие, что Киев вновь был захвачен красноармейцами и там произошла жестокая резня.
В Юзовке я нашел полное благополучие. Здесь изготовлялись снаряды и производился ремонт артиллерии. Управляющий Неудачин и весь состав заводских служащих проживали в своих домах, хотя их квартиры заметно пострадали от грабежа в прошлую весну при кратковременном туда нашествии большевиков. Сын Неудачина Славик, мой бывший воспитанник, был теперь дома. Он еще в мае был мною отправлен кружным путем через Одессу со студентом домой. Я занял квартиру архитектора Нумелина, бежавшего к себе в Финляндию.
В качестве представителя завода я часто ездил в Харьков, где была главная квартира командующего белой армии. В Харькове жизнь била ключом: гостиницы, театры, рестораны были полны жуирующей военной публикой. Офицерские жены, дамы полусвета, спекулянты разного сорта кутили, гуляли, катались по городу, играли в карты. Бежавшие с фронта дезертиры-солдаты в числе десятков тысяч шлялись по улицам, по кабакам, трактирам, а по ночам заполняли все залы вокзала. Такого характера был тыл того фронта, который в то время позорно отступал на юг, отдавая большевикам без бою Тулу, Курск, Белгород (никто ведь его и не защищал).
Это был сущий пир на вулкане, и этот вулкан вскоре был взорван; позорной памяти генерал Май-Маевский вскоре, в декабре 1919 года, сдал Харьков большевикам. Сменивший его Врангель отступил к Юзовке, объявил прокламациями, что будет защищать весь Донецкий угольный бассейн. Полагаясь на это, мы сидели в Юзовке спокойно, и наши мастерские продолжали работать на белую армию. Но спустя пару дней Врангель со своим штабом внезапно оставил Юзовку и бросился на юг в Ростов, а вслед за ним вся его армия бежала врассыпную, захватывая на своем бегу встреченные в степи лошади, подводы, домашний скот и грабя на путях к Ростову попутные села и хутора.
Наш завод с 60 орудиями, бывшими в ремонте, снаряды, автомобили и все заводское имущество достались большевикам. На железнодорожной станции Юзово стояли готовые к отправке 5 поездов, нагруженных военными припасами и беглецами; но эти поезда не успели тронуться с места из-за отсутствия свободных паровозов.
1 января 1920 г. в г. Юзовку вступила большевистская конница. Оставаться было рискованно, так как на заводе все меня называли «адмиралом». Поэтому я решил переехать за 8 верст в самый городок Юзовку. Под видом бывшего учителя — литовского гражданина Генриха Фадеевича я поселился у аптекаря-еврея Эскина, заняв у него комнату со столом.
С Новороссийского завода бежали на юг главно-уполномоченный Свидзын и директор Грузов, а также и англичане Глас, Бальфур и другие агенты комитета. Оставшиеся инженеры и начальники мастерских со страхом ожидали решения комитета взбунтовавшихся рабочих завода о своей дальнейшей участи. Старшие инженеры, требовавшие строгого исполнения службы, были изгнаны или отданы в распоряжение чрезвычайки. Всем правил рабочий комитет. С занятием Юзовки большевики ввели здесь свой обычный режим; захватили рынки, провизионные склады, магазины и частные дома, реквизируя квартиры, где устроили свои фискальные учреждения и жилье.
К нам, в квартиру аптекаря, врывались по несколько раз на день гнусного вида типы и требовали для себя мою комнату. Я на это время переселялся в проходную столовую и спал на диване, угла своего я не имел; приходилось блуждать, и не было возможности чем-либо заняться. По временам бывали обыски, и семья аптекаря постоянно находилась в тревоге. Лабораторию медикаментов и аптеку Эскина большевики «национализировали», а его самого заставили в ней работать в качестве провизора. При недостатке топлива в квартире было очень холодно; в моей комнате вода замерзала. Захватив наши заводы, комиссары из центра объявили на митингах, что намерены «поднять промышленность» в Донецком бассейне, но на деле оказалось, что юзовские две шахты, подававшие по 250 вагонов угля в сутки, теперь стали с трудом подавать четыре вагона и уголь был наполовину засоренный породою.
Держать прислугу было запрещено, поэтому у колодца стоял длинный хвост из жителей города — «буржуев», а пролетарии над ними, проходя мимо, злорадно издевались. Я жил у аптекаря под видом учителя и для видимости занимался с детьми моего хозяина и его шурина — горного инженера. За это время я несколько раз бывал в опасности: к нам в квартиру являлся политический агент-сыщик с целью реквизировать мою комнату для себя лично. Он подозрительно оглядывал меня и говорил, как бы что вспоминая: «Что-то не похож он на учителя», — и уходил.
Сознавая ненадежность дальнейшего здесь пребывания, я, по предложению инженера Финикова, перебрался к нему на квартиру в заводском доме. Это было в конце февраля. Комната за зиму промерзла, и я долго страдал в ней от холода. После Пасхи и эта комната была реквизирована каким-то штабным красноармейцем, и я перебрался в пустую комнату соседнего заводского дома, но и этот пустой дом был вскоре реквизирован каким-то военным фельдшером (величал себя он «доктором»). Тогда инженер Грузов, у которого я занимался с мальчиками и обедал, устроил меня у механика Журавлева, начальника железнодорожного депо. Он принял меня очень сочувственно и уступил мне две комнаты, выходившие в густой тенистый сад, и я прожил у него все лето.
Журавлев не был инженером, но был хорошим механиком, воспитанным в мастерских Путиловского завода, и в первую революцию 1905 года был за вольнодумство изгнан оттуда. С большевиками был груб и дерзок и много раз отстаивал меня, когда большевики пытались реквизировать у него мои две комнаты. Обедать я ходил к Грузовым, его жена Агнесса Робертовна, очень милая и доброго сердца женщина, была ко мне участливо добра и, благодаря ее любезности, я все лето не испытывал голода.
Когда установилось почтовое сообщение с Петроградом, старшая дочь Маргарита мне сообщила, что моя жена и обе младшие дочери переехали еще в 1919 году в Самару вместе с партией путейцев для постройки железнодорожной линии Безенчук-Николаевской, соединяющей две заволжские магистрали: Самаро-Златоувскую и Оренбургскую. Начальником постройки был инженер-поляк Маковский, переехавший сюда вместе с партией с Мурманской дороги, где служили обе младшие дочери Наталия и Ольга. Благодаря протекции дочерей, я был принят Маковским в «Безникер» на службу в качестве техника, и я мог ехать беспрепятственно, как советский чиновник, командированный по службе.
Но сообщение с Самарой отсюда было очень сложно, оно тянулось долго с продолжительными пересадками на узловых станциях. Но случай мне помог: выручил меня мой милый хозяин Журавлев, у него в депо стоял в ремонте поезд, пришедший сюда за углем с Колпинского завода Морского ведомства и вскоре возвращавшийся в Петербург. Комендантом поезда был молодой матрос, и с ним была только прислуга машинистов и кочегаров в числе 8 человек и жены некоторых машинистов. Все помещались в одном вагоне-теплушке. Журавлев им заявил, что за ремонт паровоза он с них денег не возьмет, но зато они обязаны довезти до Тулы его приятеля-помощника, т. е. меня; и я получил место на нарах в той же теплушке рядом с кочегаром.
Продав в Юзовке еврею-ювелиру золотую цепочку и запонки, я получил 75000 советских рублей на дорогу. С неделю мы ехали в дружной и «теплой» компании, наши «дамы» на железном комельке готовили нам общий обед. На длинных же остановках возле дороги раскладывали костер; сидя вокруг него, наша милая компания пела хором песни, заканчивая их интернационалом. Я был одет в белый коломянковый балахон, уступленный мне Грузовым, исполинского роста и объема, спускавшийся ниже колен, и старую соломенную шляпу; был небрит, поэтому вполне отвечал наружности старого машиниста. Но при утреннем мытье я старался не засучивать левый рукав, дабы не обнаружить якорь и японский рисунок, татуированный когда-то в Нагасаки, чтобы мои «товарищи» не могли заподозрить во мне бывшего морского офицера.