Страница 63 из 72
— Т-с, у меня гость.
— Совсем некстати, — недовольно сказал он, и настроение его сразу упало. — Кто же это?
— Одинцов.
— Чего он вдруг появился?
Мария Павловна, ничего не ответив, мелко шагнула в сторону, освобождая дорогу.
Одинцов сидел в кресле у пианино, где обычно устраивался Виталий Леонтьевич, и перелистывал журнал. Виталий Леонтьевич смотрел на его резко очерченный прямой нос, на большие мясистые уши, и ему почему-то подумалось, что в детстве Одинцова часто за эти уши драли. Представив это, Виталий Леонтьевич подавил удовлетворенную усмешку. Разговор, несмотря на старания Марии Павловны, не вязался, но она, будто не замечая этого, продолжала говорить о пустяках и, обращаясь с вопросом то к одному, то к другому, старалась втянуть их в спор. Потом неожиданно вспомнила:
— Надо же что-то приготовить!
С ее уходом неловкость еще больше усилилась. Виталий Леонтьевич понимал всю нелепость положения, но как выйти из него, решительно не знал. В какой-то мере он считал себя здесь хозяином и тяготился своей беспомощностью, неумением найти подходящую тему, которая заинтересовала бы Одинцова. О чем он ни начинал разговор — о театре, о книгах, о погоде — Одинцов отвечал односложно. Деликатность не позволяла Виталию Леонтьевичу выговорить ему за это, и он, наконец, умолк. Чувствовал он себя неуютно. Его раздражало то, на что прежде не обращал внимания. Лишними, безвкусными казались две фарфоровые собачонки, скалившие зубы с пианино, навязчивой аляповатостью бросалась в глаза репродукция «Последнего дня Помпеи», флаконы на трюмо, вплотную приткнувшиеся друг к другу, казалось, источали ароматы едкие и терпкие. Лишь огромный гобелен, изображавший псовую охоту, был чудесен. Настолько грациозны были гончие, так стремительно пластался вытянувшийся струной русак, что, мнилось, они сейчас умчатся с луга и останется памятью о них лишь блеклая, росная трава с темными полосками следов да догорающие свечи дальних березок, чуть проглядывающие сквозь патлатую гриву осеннего тумана. Виталий Леонтьевич долго смотрел на ковер, и в нем росла потребность поделиться восхищением. Словно проникнувшись его состоянием, Одинцов оторвался от журнала и тоже взглянул на гобелен.
— Какое изумительное мастерство! — выдохнул Виталий Леонтьевич.
— Не знаю. Меня он не очень впечатляет. Я предпочитаю антикварные: «бухару», «бергамо», «тавриз».
— Но и это, согласитесь…
— Этот мотив — с чужого голоса.
— С чужого голоса иногда тоже неплохо получается. Польза даже определенная бывает.
— Эта польза и делает человека рационалистом.
— В некоторых делах без чужого голоса нельзя, — назидательно сказал Виталий Леонтьевич. — Зачем изобретать велосипед.
— Мы с вами смотрим на вопрос с разных позиций. По мне, пение с чужого голоса непростительно даже в случае необходимости. А когда оно переходит в потребность — более отвратительного не придумаешь.
— Однако же, вы сами признаете, что необходимость иногда возникает. — Виталий Леонтьевич начал раздражаться. — И, насколько я понимаю, у людей вашей профессии довольно часто.
— С убеждением можно спорить, с предубеждением спорить бесполезно, — снисходительно ответил Одинцов и снова углубился в журнал.
— Это не предубеждение, это — факт. — Виталий Леонтьевич, рассерженный снисходительностью Одинцова, повысил тон.
— Не надо на меня кричать. Мы не на службе. — Одинцов сказал это безразлично, словно делая выговор шалуну, на исправление которого не надеялся.
— При чем здесь служба? Здесь в конце концов…
— Что в конце концов здесь? — Одинцов дернул губами, гася усмешку.
— Мужчины, не ссориться! — Мария Павловна появилась на пороге и шутливо погрозила пальцем. — Я теперь уже совсем скоро.
Одинцов опять углубился в журнал, всем видом своим утверждая Виталия Леонтьевича в мысли, что говорить им не о чем, да и незачем. Явное пренебрежение не оскорбило Виталия Леонтьевича. Он, несмотря на не первую свою молодость, был совершенно неискушен в житейских ситуациях и не мог представить себе хитроумного арсенала отторжения, к которому прибегают женщины склада Марии Павловны. Потому он не принимал поведения Одинцова за заранее подготовленное и так же, как само нынешнее появление старого знакомого Марии Павловны, считал случайным. А понимая так, истолковывал одинцовское пренебрежение в свою пользу.
«С какой стати мне быть недовольным? — думал он. — И почему я должен требовать от этого человека расположения? Коль уж на то пошло, у него есть все основания на меня обижаться. Вероятно, он в свое время имел серьезные виды на Марию: ведь на тот, наш первый вечер он пришел именно с ней. Но появился я, и у него все расстроилось. Окажись в таком положении я — как бы я стал себя вести? Женщина… любимая, нелюбимая, во всяком случае та, которая когда-то с тобой встречалась, вдруг ушла из твоей жизни. Ты не знаешь причины и через какое-то время, желая причину выяснить, заходишь к этой женщине. А вскоре после тебя является мужчина, претендующий на положение хозяина. Нет, право же, обижаться мне не только глупо, а и не интеллигентно, в конце концов».
Это рассуждение, утвердив Виталия Леонтьевича в собственном превосходстве, настроило благодушно, и он решил использовать тему, особенно близкую и приятную Одинцову. Верной темой, несомненно, была похвала его творчеству. Ни одного стихотворения Одинцова Виталий Леонтьевич не читал, но зато слышал кое-что по телевизору в исполнении автора. Это, как он считал, уже само по себе давало повод начать разговор.
— Вот вы читаете журнал, — как бы между прочим сказал Виталий Леонтьевич. — А я, знаете, о чем думаю…
Одинцов, опустил журнал и с любопытством стал смотреть на Виталия Леонтьевича. Поощренный вниманием, Виталий Леонтьевич продолжал:
— Не балуют вас все-таки нынешние средства информации.
— Это вы о чем? — скучным голосом спросил Одинцов.
— О популяризации. Откровенно говоря, мало мы все-таки знаем о людях творчества.
— Кто это — мы?
— Ну, мы, техническая интеллигенция.
— Мы о вас и того меньше знаем.
— Не скажите. Есть столько специальных изданий… Но это, в общем, к делу не относится… Я как-то слышал вас по телевизору. Очень приятные стихи. И вообще, надо сказать, я много о вас слышал и давно вас уважаю.
— А я вот о вас никогда не слышал и вас не уважаю.
Одинцов насмешливо усмехнулся и поднес журнал к глазам. Виталий Леонтьевич вскипел и, забыв о недавнем своем всепрощенстве, резко сказал:
— Однако!
Одинцов громко рассмеялся.
Мария Павловна будто стояла за дверью. Как и в предыдущий раз, возникнув на пороге, она сказала уже строго:
— Мужчины, последнее предупреждение: не ссориться.
Сказала и исчезла.
— Мария! — крикнул ей вслед Виталий Леонтьевич и, подождав немного, еще раз крикнул.
Дверь не отворилась. Одинцов смотрел в лицо Виталию Леонтьевичу и, полузакрыв глаза, скучал.
На улице шла жизнь. Куда-то торопились прохожие, названивали трамваи, приседая, кланялись на выбоинах автомобили. На площадке, обнесенной забором, строили кинотеатр — слышались молодые голоса.
«Комсомольский воскресник, видно», — непроизвольно отметил Виталий Леонтьевич и поднял голову. Ажурный башенный кран без усилия тащил массивную железобетонную плиту. «Вот если сорвется…» — Виталий Леонтьевич почувствовал холодок у сердца и ускорил шаги. Шел он, ни о чем не думая и ничего не загадывая. В голове не было мыслей, в теле — ощущений. И когда, придя домой, он пошел не к себе, а в комнату, где жила Валентина с Танюшкой, он сделал это без намерения. Просто ему было некуда деваться.
Валентина не удивилась, не рассердилась. Только отложила Танюшкино платьице, на которое нашивала рюшки, и спросила:
— Ну, ты как — в гости или совсем?
Глава ее смотрели воспаленно и сухо, а в голосе… что было в голосе, Виталий Леонтьевич не понял: истолковать это можно было по желанию — и как иронию, и как сочувствие, и как безразличие. Виталию Леонтьевичу очень хотелось, чтобы это было сочувствие. И он, тяжело опустившись на стул, опросил тихо: