Закон-тайга

Женаты они десятый год. Виталий Леонтьевич привык к жене и не задумывался об их отношениях. Если случалось вспоминать о Валентине среди приятелей, он говорил о ней добросердечно, но без живости и душевного трепета — так, как говорят о том, без чего нельзя обойтись.

Теперь, возвращаясь с работы в свою оказавшуюся вдруг несуразно огромной и неприветливой квартиру, Виталий Леонтьевич скучал и досадовал на жену. В такие моменты он брался за диссертацию, но, написав несколько строчек, чувствовал утомление и откладывал ручку. Ему становилось грустно, и он отправлялся к приятелям, а чаще — в ресторан. Там, наблюдая за чужим пьяным весельем, считал дни, оставшиеся до приезда жены.

Он негодовал на себя за растрачиваемое время, и ему приходилось оправдываться в собственных глазах. Для бездеятельности угодливо подвертывались разные поводы: то он чувствовал себя расстроенным каким-нибудь спором на работе, то мешали совещания. Он понимал, что эти поводы невразумительны, но все-таки искал их.

В день рождения начальника бюро нового проектирования Павла Матвеевича Скворцова Виталий Леонтьевич с удовольствием принял предложение поздравить новорожденного и весь день был в приятном настроении. Чтобы выбрать подарок, он даже раньше уехал с работы.

Виталий Леонтьевич не любил опаздывать на вечера, считая это свидетельством невоспитанности, и обычно нервничал, когда Валентина долго собиралась. Но сегодня, собираясь самостоятельно, он опоздал — разглаживая, прожег сорочку, расстроился и забыл дома подарок. Вспомнил о нем уже у подъезда дома Павла Матвеевича. Из-за этого он появился на вечере, когда гости уже успели поднять тост за «первые сорок два года» именинника.

Приход Виталия Леонтьевича встретили нестройным гомоном. Заглушая его, Павел Матвеевич звонким тенором выкрикнул:

— За неуважение к компании — штрафной!

Оттого, что большинство присутствовавших было сослуживцами, застольные разговоры, в основном, продолжали дневные служебные. Павел Матвеевич, позванивая ножом о край тарелки, толковал своему соседу — начальнику планового отдела Изотову — о конвейеризации. До Виталия Леонтьевича долетали слова: «автоматизация», «поток», «экономия». Сосед Виталия Леонтьевича справа, начальник инструментального цеха Оводов рассказывал сидевшему напротив заместителю главного технолога Ускову о новых резцах, примененных токарем Фесенко. («Ну и светлая голова, доложу вам, у парня!») Усков, отвечая кому-то еще, в то же время кивал головой Оводову, и было непонятно — то ли он одобряет резцы, то ли соглашается с характеристикой головы Фесенко.

Соседкой Виталия Леонтьевича слева была Мария Павловна Синюшина — конструктор из бюро Скворцова. Эту красивую брюнетку средних лет (ей, казалось, что-то близ тридцати) Виталий Леонтьевич знал около года — с тех самых пор, как она начала работать в его отделе. Он никогда не оценивал в ней женщину. Для него она была работником отдела, механизмом, который должен действовать четко и безотказно, повинуясь расчетливым указаниям руководителя. На Синюшину по работе не было нареканий, хвалить ее тоже не хвалили, и поэтому Виталий Леонтьевич ее не замечал.

Только нынче, сидя рядом с ней, он понял, что она очень красива. Черные, с искусной небрежностью разбросанные по плечам волосы в сочетании с черным платьем из какой-то (Виталий Леонтьевич не знал, из какой) тяжелой материи оттеняли белизну лица. Глубокие карие глаза из-под длинных густых ресниц смотрели томно и мечтательно, словно жили особенной, значительной жизнью. Тонкие, чуть тронутые малиновой помадой губы нервно подрагивали, и казалось, что Мария Павловна все время иронически улыбается про себя.

Виталий Леонтьевич почему-то вдруг вспомнил кое-что из ее биографии: была замужем, муж умер. Был он как будто директором или главным инженером крупного завода… Вспомнил он и о том, как кто-то в его присутствии говорил о Марии Павловне с непочтительной снисходительностью. Он не верил этим, обычно сопутствующим женщинам красивым и одиноким, разговорам, но сейчас они упорно приходили на память и действовали возбуждающе… Виталий Леонтьевич не думал о серьезном романе, ему хотелось только немного пофлиртовать, пожонглировать теми ничего не значащими фразами, которые произносятся многозначительным тоном и поэтому приобретают двойной смысл.

Он уже обдумывал начало разговора, когда Оводов облокотился о его колено и пробасил:

— Мария Павловна, голубушка, вы тот чертежик, что я вам передал, посмотрели?

Мария Павловна утвердительно кивнула и, капризно передернув плечами, обратилась к Виталию Леонтьевичу:

— Оводов — невыносимая личность. Третий раз за день опрашивает об одном и том же.

— Третий? Ей-богу забыл. Ну, ничего. Только имейте в виду — в понедельник еще спрошу. А пока давайте-ка, Виталий Леонтьевич, за женщин выпьем, а то ведь их больше ругают. — Оводов, добродушно хохотнул.

— Это — мысль. Мария Павловна — за вас. — Виталий Леонтьевич выпил вино с показным удовольствием.

— Благодарю. Тем более тронута, что вы многим рискуете.

— То есть?

— После смерти Петра ни один женатый мужчина не отважился пить за мое здоровье.

— Надо же кому-нибудь начинать. Впрочем, я не верю в свой приоритет.

— Напрасно. Я не люблю тех, кто мне не верит.

— И много таких нелюбимых?

— Не очень. Я не стараюсь множить врагов.

— Не каждый нелюбимый — враг.

— Потенциально — каждый.

— Значит я — исключение.

— Если только для оригинальности.

— Что вы, я всегда искренен.

— Все искренни… до судного дня.

До конца ужина они пикировались, и Виталий Леонтьевич чувствовал себя необычайно хорошо. Ему казалось, что он никогда не встречал такой приятной женщины, с которой очень легко не говоря ни о чем, говорить о многом.

Что Мария Павловна была на вечере не одна, Виталий Леонтьевич узнал лишь после ужина. Когда в соседней комнате заиграла радиола, сидевший слева от Марии Павловны немолодой мужчина с немного отечным лицом бесшумно отставил стул и с ленивой снисходительностью поклонился. Мария Павловна положила руку ему на плечо, и они закружились в вальсе.

Наблюдая за танцующими, Виталий Леонтьевич силился вспомнить, где видел партнера Марии Павловны. Раньше они не встречались — в этом был уверен. И тем не менее лицо его видел. Или это, или очень похожее выразительное лицо, с резко очерченным прямым носом и полными мясистыми губами. Наконец вспомнил: телевизор. Диктор объявила о выступлении поэта Одинцова. На экране появился немолодой человек с мясистыми ушами.

Лишившись общества Марии Павловны, Виталий Леонтьевич почувствовал себя в положении ребенка, у которого отобрали полюбившуюся игрушку. Ему было досадно и обидно, что кто-то, оказывается, уже имеет на нее право. Несколько раз Виталий Леонтьевич старался встретиться с Марией Павловной взглядами, и когда это не удалось, напустил на себя равнодушный вид и вышел на балкон.

Ночной город потерял формы и стал множеством светящихся точек, линий и разливов, мерцающих, потухающих и зажигающихся вновь. Лишь ближние дома, казавшиеся ниже на фоне тяжелого черного неба, сохранили очертания. Пронизанный двумя вереницами огней, проспект за железнодорожным переездом, где раскинулась индустриальная часть города, впивался белым жалом в огромную россыпь света. Оттуда доносились приглушенный шум и гудки паровозов. Пробегавшие под ногами Виталия Леонтьевича автомобили мягко шуршали по асфальту, подмигивали фонариками при обгонах. Все эти звуки — шелестящие, призывные, предупреждающие — сплетались в особый, ни с чем не сравнимый голос города.

Виталий Леонтьевич любил город так, как его любит прирожденный горожанин. Любил за удобные дома, заводы и за те умные машины, которые эти заводы выпускают. И еще любил он его за людей, которые строили дома, заводы, машины, за людей, которые все могут и все умеют, за то, что, связывая себя с этими людьми, он чувствовал в себе частицу их неистовой энергии. Как всегда, голос города подействовал на Виталия Леонтьевича. Он вдруг подумал, что с отъезда жены почти не брался за диссертацию. Сколько драгоценного времени ушло зря!