Закон-тайга

Как у всех умных, но неорганизованных людей, самоанализ Виталия Леонтьевича заканчивался самобичеванием. В нем как бы начинали рассуждать два человека. Один доказывал, что он ни на что не способен и напрасно старается. Другой не соглашался и настойчиво убеждал: для того, чтобы что-то сделать, нужно делать. Если верх брал первый, Виталий Леонтьевич впадал в меланхолию. Он бестолково бродил по комнатам, надоедал жене мелкими придирками и, в конце концов, злой и неудовлетворенный ложился спать. Если же — это во многом зависело от настроения и постороннего воздействия — побеждал второй, у Виталия Леонтьевича появлялась жажда деятельности. Тогда он закрывался в кабинете и на некоторое время с головой уходил в работу.

Сейчас, впитывая в себя голос города, он почувствовал знакомое возбуждение. В мыслях, слегка взбудораженных вином, замелькали цифры, фразы, формулировки. Диссертация казалась выношенной и разработанной до мелочей. Эх, если бы можно было пером угнаться за мыслями! Ему захотелось непременно поделиться с кем-нибудь своим возбуждением, рассказать, какое это великолепное состояние — чувствовать в себе силу делать большую работу. Некоторое время он боролся с этим желанием, но затем решил идти в комнаты искать Оводова. В это время открылась дверь, и на балкон вышла Мария Павловна. Она прислонилась к парапету, томно спросила:

— Скучаете?

— Что вы, наоборот!

— Одиночество вас вдохновляет, вы это хотите сказать?

— Не то, что вдохновляет…

— Но на торжественный лад настраивает.

— Опять не то.

Ему было неприятно, что она вмешивается в его состояние. Прикрыв на мгновение глаза, он увидел чистый белый лист бумаги, на котором появилось расплывающееся чернильное пятно. «Если бы я был художником, я бы именно так изобразил начинающуюся досаду… Как ее изображают абстракционисты?.. Темень, черный фон. Хаос. И через хаос — красная стрела — Мысль… Может, мы на самом деле не дошли до толкования абстракционизма?.. Какого дьявола она пытается толковать. Умничает баба. Ничего она не поймет. Что для нее бисер…»

Какое-то очень короткое время он боролся со своим желанием раскрыться, но настроение победило. И Виталий Леонтьевич, не думая о том, интересно это ей или нет, стал подробно описывать свое состояние. Он так увлекся рассказом, что не замечал, как менялось выражение ее глаз. Вначале игривое, оно постепенно стало серьезным, потом откровенно любопытным. Она слушала внимательно и лишь иногда осторожно, будто боясь нарушить ход его мыслей, поправляла свои раскинувшиеся по плечам волосы.

Мария Павловна была человеком искушенным. Красивых женщин вообще не обходят вниманием, а когда они одиноки — особенно. Мария Павловна жила без мужа третий год. Он на самом деле был главным инженером крупного завода и погиб при автомобильной катастрофе. Влиятельных знакомых после него осталось много, и, если она захотела, ей бы подыскали работу и менее обременительную и более оплачиваемую, чем нынешняя. Ей даже не раз вполне открыто говорили об этом. Но за каждым таким предложением она усматривала иные мотивы и одолжаться не хотела.

Вначале — из-за памяти о муже, которого, говоря откровенно, хотя не очень любила, но которому за многое была благодарна. А с течением времени просто потому, что ни от кого не хотела зависеть. Тем более, что в деньгах пока сравнительно не была стеснена.

На все случаи жизни она стремилась оставить право выбора за собой и вместе с тем старалась не лишать всех надежд людей, ее отличающих. Это была своего рода игра в «кошки-мышки», при которой более резвая и увертливая мышка не столько позволяет играть с собой кошке, сколько играет с нею сама. Проще было бы такое отношение называть кокетством, но это — не вполне правильно. Кокетство часто неосознанно и нерасчетливо, и кокетничающий человек нередко попадает в им же самим расставленные сети. А Мария Павловна именно играла. Умно, тонко, расчетливо и проигрывавала только тогда, когда сама этого хотела.

Ухаживали за ней многие и по-разному. Но, как она заметила, основных приемов было два. Один — когда мужчина ориентировался на женские слабости, из которых основной считал сочувствие, и другой прием — интеллектуальный. В то, что мужчиной может руководить самая обыкновенная искренность, она не верила. Слишком часто ей говорили о любви, и, как все, о чем говорят часто, эти разговоры ей приелись и любовь для нее стала не чувством, а лишь словом, за которым скрывался смысл не святой и глубокий, а пошлый и чувственный. Теперь, как только мужчина раскрывал рот, она настораживалась. И про себе отмечала: «программа-минимум» или «программа-максимум».

«Программой-минимум» был тот случай, когда говоривший напирал на сочувствие, повествовал, как ему тяжело, горько и как окружающие его не понимают. В таких случаях, дождавшись особенно патетического места, Мария Павловна невинно спрашивала:

— У вас, наверное, было очень трудное детство?

Если собеседник жадно клевал на приманку и, обманутый ее душевным тоном, пускался в пространные сентиментальные воспоминания, она понимающе кивала, внутренне захлебываясь весельем.

Над таким она потешалась безжалостно. С «максимумом» было сложней. Ум женщины — ее красота. Красота мужчины — его ум. Она исповедовала этот афоризм, и умные мужчины, иногда даже помимо ее воли, вызывали у нее восхищение. С ними она играла с оглядкой, постоянно окорачивая себя иронией. Ирония была ее надежным, даже, пожалуй, излишне надежным щитом. Иногда, настроившись на издевательский лад, Мария Павловна не сразу понимала серьезность темы и казалась собеседнику легкомысленной. Нынче был как раз тот самый случай. Она сразу поняла, что Виталий Леонтьевич под «минимум» не подходит. А раз так — значит «максимум». И отсюда — фразы, вызвавшие досаду Виталия Леонтьевича. Но, по мере того, как Виталий Леонтьевич, без всякого нажима, без рисовки, раскрывался (не исповедовался, не изливался, а именно — раскрывался) перед ней, состояние ее менялось. В его поведении не было желания понравиться. Далеким каким-то, десятым, а может и сотым чутьем она понимала, что все, о чем он говорит, предназначается не столько ей, сколько ему самому. Ему на самом деле тяжко и раскрытие — та самая отдушина, через которую поступает облегчение. Не окажись рядом она, он то же самое рассказывал бы любому.

И словно бы в подтверждение ее чуткости, Виталий Леонтьевич сказал:

— Я понимаю, конечно, что вам это неинтересно. Но я просто не мог удержаться. Поверьте мне, я хотел идти и говорить обо всем об этом с Окуневым. Честное слово, вы вышли как раз в тот момент…

— Напрасно. — Мария Павловна покачала головой и забарабанила пальцами по перилам балкона.

— Что напрасно?

— Окуневу хотели рассказывать напрасно.

— Это я, конечно, понимаю, — Виталий Леонтьевич подавил в себе привычное движение — привлечь к себе женщину и, откинув волосы, поцеловать ее за левым ухом, — вовремя сообразив, что это — не Валентина. Отгораживаясь от желания, даже чуть отшагнул назад. — Только что попишешь — настроение.

— Так ведь для того, чтобы понять чужое настроение, надо настроиться на соответствующую волну. Разве Василий Васильевич может на кого-то настроиться. Не поймет он. То, что вы говорили, надо почувствовать. Знаете… — Она ласково положила свою руку на его. — Ведь вы — мечтатель. Я никогда не думала, что вы такой. Согласитесь, это странно, главный конструктор, и вдруг — мечтатель.

— Почему же мечтатель?

— Конечно. Только не обижайтесь — вы говорите, что работаете над диссертацией, но толком еще ничего не сделали. Однако в голове у вас уже множество новых замыслов и… в общем вы меня понимаете?

— Признаться — не совсем.

— Вам нужен руководитель. Человек сильного характера, который бы постоянно довлел над вами, заставлял делать то, что вы делать в состоянии, и не делаете только потому… ну, потому, что не можете на длительное время сосредоточиться.

Виталий Леонтьевич, как и в прошлый раз, не успел ответить — радиола заиграла, и Одинцов приоткрыл балконную дверь: