Страница 53 из 72
— Еще про «Чапаева» спроси…
— Так решено?.. Эй, эй! В «Авроре» — «Председатель». Подожди, кто мне про него говорил? Мы же с тобой вроде не смотрели?
— Не смотрели. Рецензию я читала. Да помнишь, я тебе говорила.
— Не помню. Но это неважно. В общем, пойдем куда-нибудь обязательно.
За завтраком Виталий Леонтьевич возбужденно говорил о том, что это никуда не годится — столько времени не ходить ни в театр, ни в кино. Так вообще можно оскорлупиться и забыть, что кроме завода еще какая-то жизнь существует. Надо взять себе за правило: два дня в неделю — культвылазки. Потом вообще недурно бы познакомиться с кем-нибудь из творческих. К нему частенько заглядывает Пахомов из редакции. Он наверняка может познакомить с каким-нибудь писателем или там художником. Интересно посмотреть, чем эти люди живут.
— Ты как насчет такого знакомства?
— Как все, так и они живут.
— Так-то оно, конечно, но все-таки любопытно. Да и полезно. С точки зрения умственной гимнастики. В общем, я с Пахомовым потолкую.
— Тебе еще рыбы подложить?
— Хватит. Тут и так, замечаешь? — Виталий Леонтьевич похлопал себя по начинающему брюшку. — Н-да-а, где мои семнадцать… Ты сегодняшние газеты вынимала?
— Ой, совсем забыла. Сейчас.
— Да ладно, схожу сам. Ключ на гвозде?
Вместе с газетами в ящике оказалось письмо. «От Марии, наверное», — подумал Виталий Леонтьевич и не ошибся.
Письмо действительно оказалось от жениной сводной сестры. Два года назад Мария с мужем кончили сельскохозяйственный институт и уехали в Боровичиху, село, которое даже и на областной карте не значилось. Вначале Мария жаловалась на неустройство и сетовала, зачем пошла в сельхоз. Потом письма стали спокойными, а через некоторое время — и веселыми. В них Виталий Леонтьевич усматривал этакое ухарство и даже, если хотите, некоторую снисходительность к ним, городским, которые живут себе в тепле и в холе, не представляя, что на белом свете существуют непролазные таежные чащи и распутицы, альпийские луга и снег, поднимающий дороги в уровень с крышами.
Однажды Мария в шутку написала, что «парниковой Валюхе пора высадиться в грунт, и лучшего места, чем Боровичиха, для этого не подберешь. Хоть бы на недельку».
Валентина тогда на некоторое время погрустнела и ответила сестре, что время кочевий для нее вроде бы прошло. Однако это, видимо, Марию не убедило, и в следующих письмах она уже всерьез писала, что «всей вашей семье мы здесь создадим такие условия, что Виталий, на что из бук бука, и тот очеловечится». Каждое летнее письмо теперь непременно кончалось требованием:
«Приезжайте!»
В том, что и нынешнее — не исключение, Виталий Леонтьевич не сомневался, и, когда Валентина прочла письмо, он даже не спросил, а сказал утвердительно:
— Как насчет разрушения Карфагена?[3] Борьба с нашей нерешительностью продолжается?
— Разумеется, — Валентина улыбнулась и протянула ему письмо.
Виталий Леонтьевич мягко отстранил ее руку.
— Опять, наверное, о таежных красотах и о строительстве дополнительных кошар?
— Почти. Вообще-то — клеймит. Тебя — за деспотизм, меня — за нерешительность и преждевременное облысение. Да вот послушай: «Не видела я тебя два года, но представляешься ты мне этаким благообразным дедушкой, который, кряхтя и шамкая, поглаживает свою достопочтенную, голую, как коленка, черепушку. Куда ему о километрах думать. Доползти бы до солнечного крылечка. Зипунок под чресла и внучонка бы рядом. С газеткой. С новейшими, так сказать, сведениями о мировых катаклизмах. В тридцать два года, не рановато ли?»
— Амазонистая у нас родственница, — снисходительно сказал Виталий Леонтьевич и потянулся за газетой. — А обо мне-то она в каких выражениях?
— Вскользь. На твой приезд совсем надежду потеряла, так чтобы ты нас отпустил, не был бы, дескать, угнетателем.
— Слушай, идея. — Виталий Леонтьевич швырнул газету на стол и, зажегшись внезапной мыслью, притянул жену к себе. — Поезжайте!
— Как это так? — полагая, что он шутит, Валентина недоверчиво поглядела ему в глава.
— Очень просто: садитесь на самолет — и летите. Ты и Танюха.
— А ты?
— Что я? Ты что ж думаешь, я без тебя и шагу ступить не могу? Да права же, черт ее бей, Мария. Тебе тридцать два, мне — тридцать шесть, а живем мы, будто старцы.
Это продиктованное письмом соображение как нельзя более отвечало его недавним мыслям о том, что живут они словно в скорлупе и что так жить — несносно. Кино… Да что там кино и театр. Разве этим проверяется жизнеспособность. До тех пор, пока человек может спать на снегу при нодье[4], пока может бродить по горам и долам — до тех пор он молодой. Старость можно гнать, а можно и торопить. Не простокваша и не умеренное потребление мяса делают человека долгожителем. Иной — в сорок старик, иной — в семьдесят живчик. Как говорит их знакомый археолог Альберт Николаевич Ланский: «Мне не уже семьдесят три, а — только семьдесят три». Подстегнутый этими рассуждениями, он не уговаривал, а толковал, как о деле решенном.
— Давай, сегодня же. Сейчас позвоним насчет самолета, и — ни пуха ни пера.
Валентина вообще не спорила с мужем, а на этот раз — и вовсе. Честно говоря, ей и самой хотелось погостить у Марии, избавиться хотя бы на короткое время от приготовления завтраков, обедов, ужинов, от привычной, хотя еще не тягостной, но уже обременительной обыденности. Смущало только то, что муж не давал времени на сборы. Легко сказать — сегодня же. Это мужчине — кинул в чемоданчик пару белья, бритву, еще кое-что по мелочи и — хоть на край света. А женщине надо и самой собраться, и о муже позаботиться, чтобы он без жены в грязи не погряз. Но Виталий Леонтьевич возражений не принимал.
— Только сегодня. А иначе начнутся тары-бары, и в результате из затеи — пшик. Дела всегда были и будут, все их не переделаешь. В таких случаях надо плевать на все и решать сразу. Давай по-быстрому складывайся, а я насчет билетов займусь.
— А кино? — игриво запротестовала Валентина. — Ты же полчаса назад хотел начать интеллектуальную жизнь.
— Какое там кино. — Виталий Леонтьевич отмахнулся и пошел в прихожую к телефону.
С билетами оказалось легко, и самолет улетал подходяще — через четыре часа. За четыре часа можно собрать роту солдат.
— Роту солдат собрать легче, чем одну женщину, — назидательно сказала Валентина.
— Любую другую, но не мою жену, — отпарировал Виталий Леонтьевич и деятельно кинулся помогать. Помогая, он воодушевленно обещал:
— Вы уедете, я немедленно начну пробивать отпуск. Закруглю кое-что и к вам. Ты там разведай, как насчет рыбалки. А я постараюсь к грибам подладить. Представляешь — благодать какая. Там-то места нетронутые. Вот где мы с тобой, старуха, полазаем.
Дальше разговор шел в мечтательном плане, и обоим казалось, что они уже обжились в тайге и полностью вкушают от ее прелестей. И еще им казалось, что они сразу сбросили по доброму десятку лет и все у них так, как было сразу после женитьбы. Все еще впереди, задуманное — сбудется.
Перед отъездом на аэродром Валентина взяла с мужа слово, что до отпуска он будет работать над кандидатской диссертацией. Потом она повела его в кладовую, показала, где хранятся продукты, и надавала множество советов, как приготовить утренний кофе, поджарить гренки, сварить яйца так, чтобы они получились в мешочке, а не крутыми и т. п. Виталий Леонтьевич уверял, что он все отлично усвоил и теперь ему впору держать экзамен на повара. В конце концов он, видимо, ее убедил, потому что, прощаясь в аэропорту, она сказала, что улетает со спокойной душой.
На первых порах одиночество Виталию Леонтьевичу даже понравилось. Он несколько дней аккуратно ставил будильник на семь часов и не задерживался под одеялом. Но вскоре холостяцкая жизнь наскучила, а через полторы недели показалась несносной. Несмотря на то, что он будто бы и точно следовал указаниям жены, гренки у него подгорали, молоко горчило, яичница выходила жесткой и невкусной. Будильник по-прежнему заставлял его просыпаться в семь, но теперь уже Виталий Леонтьевич не торопился подниматься. Он плотнее кутался в одеяло и думал о том, насколько женщины искуснее мужчин в житейских делах. Вот хотя бы Валя — как это она все успевает?
3
«Карфаген должен быть разрушен» — этой фразой римский полководец Катон Старший заканчивал каждую свою речь в сенате. Употребляется она, как настойчивый призыв к борьбе с каким-либо препятствием.
4
Нодья — род костра.