Седьмой крест. Рассказы

Шульце спрашивал: «Чем ты озабочен, Эрвин?» Тогда Эрвин стряхивал с себя оцепенение. Когда они сидели в душной комнате и тесть от скуки в десятый раз читал одно и то же место из «Луккауэр беобахтер», в голове Эрвина, как будто ничем не занятой и измученной всем, проносились белые и пестрые птицы воспоминаний. Не он мысленно шагал сейчас по некогда знакомым городам. Скорее наоборот, сами эти города как бы скользили мимо него. Его родной город, светлый и тихий. Лесистые холмы вокруг него. Озеро с палатками на берегу. Причудливый мост над мутной речушкой в Эрфурте.{11} На крутом холме уходили ввысь стены собора. Башни по сей день господствовали над городом и над ним самим. Однако отдельных людей он изгнал из своей памяти, хотя ими и кишели улицы Лейпцига. Потом появился Кельн, и он отчетливо увидел остановку на Ганзаринге, а в Наумбурге сквер перед собором был все таким же серо-зеленым. Вот перед ним возникли скульптуры. Он знал их только по открыткам: ведь он так и не входил в собор. Коротко промелькнул Гиссен, в аудитории зажегся свет, проворные студенты вбегали и выбегали из здания. Так много знакомых городов, но и несколько таких, где он побывал лишь проездом. Может быть, сейчас где-то кому-то вот так же вспоминается Луккау. Здесь мысли людей были такие же чахлые, как всходы на окрестных полях…

Эльфрида вернулась из Берлина довольная, с чрезвычайно важным, как она пояснила, поручением. Ее снова и снова вызывали в столицу. Она требовалась там для бог весть каких дел. Оставшись вдвоем, мужчины молча сидели друг подле друга, и все же без Эльфриды им было лучше.

Даже Луккау встряхнуло от спячки, когда Гитлер напал на Советский Союз.

Эрвину сочувствовали из-за того, что он был непригоден к военной службе, но и подтрунивали над ним. Он опускал глаза, однако на самом деле был рад. Первой мыслью его было: теперь Гитлеру конец, и от этого его сердце билось учащенно. Но он также говорил себе: «Когда у Гитлера все сорвется, — ведь Лора и Хеммерлинг были, наверно, правы, — объявится кто-нибудь из старых товарищей. Мне придется посмотреть в глаза этому человеку. Как я смогу тогда объяснить свое исчезновение?»

Старый Шульце был вполне доволен зятем, которому не угрожал призыв в армию. А вот Эльфрида стыдилась своего мужа и не скрывала этого. В Берлине ее встречали с разными военными, даже в черных мундирах…

В Луккау часто вывешивали флаги. Все были в ожидании: с часу на час вермахт войдет в Москву.

— В такую зиму, как у них там, — говорил торговец углем — серьезно или с иронией, — ни один человек не спасется, уж там-то я давно распродал бы весь свой уголь.

Гитлер не взял Москвы, однако он все глубже вгрызался в Советскую страну. Душа Эрвина тоже была истерзана, изранена блицкригом. Эрвин стиснул зубы. То он впадал в отчаяние, то его охватывала растерянность. Годами он не чувствовал, что у него есть сердце в груди. Теперь оно иногда стучало в бешеной надежде. Но когда над городом снова развевались флаги, он все же думал с некоторым облегчением: «Теперь никто больше не сможет призвать меня к ответу». И при всем том он стыдился своих раздвоенных мыслей: под маской безразличия он прятал глубокое огорчение, узнав, что захвачены Харьков и Крым, а потом и часть Кавказа.

Франция была уже давно оккупирована. Эльфрида пришла однажды домой сияющая. Ее посылают с группой девушек в Париж. Там в различных учреждениях требуется их помощь. Она до блеска начистила свои пуговицы и ярко накрасила губы. Отец насмешливо посмотрел на нее и подтолкнул локтем Эрвина, тот пожал плечами…

Когда дивизии вермахта были остановлены у Сталинграда, даже в Луккау люди потеряли терпение. Флаги прямо-таки не могли дождаться, когда же они снова станут развеваться над улицами. И вот наконец их повесили, но — приспущенными в знак траура. Правда, и всенародный траур в этом городишке был жидковат, как, впрочем, позднее и новое ликование по поводу нескольких одержанных побед. Орали и веселились разве только в двух ресторанах, когда туда заходили отпускники или старые эсэсовцы. Эрвин давно уже не был в Луккау единственным, кто волочил ногу. Он поглядывал на своего тестя и старался во всем ему подражать. Его серая, преждевременно дряблая кожа скрывала теперь второго Эрвина, и когда наружный Эрвин кричал вместе со всеми «хайль», тот, что был спрятан внутри, не издавал ни звука, когда наружный, казалось, скорбел вместе со всеми, спрятанный — ликовал.

Когда в Берлине и в других городах разные люди выступали против Гитлера, скрытый внутри Эрвин торжествовал, а когда восставшие предстали перед судом и их казнили, наружный молчал.

Когда ночью он лежал без сна, его начинало грызть раскаяние, но раскаяние в чем? «Их бы не казнили, все пошло бы иначе, если бы я не перестал участвовать в работе. Когда я перестал?» Вдруг он точно понял, когда: «В Наумбурге, побоявшись встретиться с Клаусом. Ах, это все ерунда. Я не мог тогда поступить иначе. И я не смог бы ничего изменить ни тогда, ни позднее».

Он каждый день вставал в положенное время и жил, ибо нужно было жить. Жил, казалось, бездумно.

Каким бы безумным ни становилось время, он оставался вялым, инертным. У старого Шульце было больше решимости, чем ее осталось у Эрвина. Словно осечка, случившаяся однажды с Эрвином, потребовав непомерного напряжения, отняла все его силы.

Когда воздушные налеты превращали в руины один город за другим, люди, живущие в Луккау, думали, что они в безопасности, их провинциальный город стоит в стороне, не имеет важного значения. Однако какой-то летчик все же сбросил бомбу на их крыши, может быть, только потому, что она осталась у него лишней.

Несколько улиц Луккау были сожжены. Сгорела картонажная мастерская Шульце и типография, переданная ему государством. Однако они с зятем уцелели, потому что сидели в это время в трактире. Старому Шульце казалось знамением божьим, что перекресток, где стоял их трактир, не пострадал.

Старик и его зять, у которых теперь не было крыши над головой, пустились в дорогу. В то время как Эрвин брел равнодушно и безучастно, в старом Шульце пробудилась необычайная предприимчивость. Он, правда, не мог еще принять нужного решения: в Луккау ему некуда было деться, несколько мест, где можно было бы найти пристанище, были уже набиты до отказа, у его знакомого, торговца углем, где Шульце хотел переночевать, не осталось ни одного свободного местечка, и он зло отбивался от наседавших на него просителей. Поэтому Шульце с Эрвином, который теперь казался лишь его придатком, отправились на вокзал. Они втиснулись в поезд. Вагон имел для неожиданно ставшего предприимчивым Шульце то преимущество, что он тронулся с места и катился в озаренную пожарами бескрайнюю ночь.

Они высадились на каком-то перроне, потому что какой-то незнакомый широкоплечий детина, захотевший выйти из вагона именно здесь, увлек за собой целую кучу людей.

Они очутились в предместье промышленного города. Здесь для них нашлось место в бараке и немного супу. Они легли и долго, долго спали.

Старик Шульце, усталый и голодный, заявил на следующий день, что надо как-то выходить из положения. Эрвин пожал плечами. При всех этих ужасах, когда ему приходилось то дрожать от холода, то изнывать от жары, он порой обретал опору в мысли: «Они были правы, они были правы! Пришла смерть и безумие. Как ужасно подтвердились их слова!..»

А поскольку такие мысли были для Эрвина неразрывно связаны с определенными людьми, он все чаще вспоминал Хеммерлинга, Лору и Клауса. Эрвин говорил себе: «Разве я сам не знал этого, разве я не говорил и не печатал в листовках, что так и будет, если Гитлер останется у власти?..»

Когда одна женщина громко запричитала, что сломалась тележка, на которую она погрузила свои пожитки, Шульце починил поломанное колесо. В благодарность женщина дала ему из своих запасов хлеба и колбасы. Она рассказала попутчикам, что здесь есть человек, который может помочь. Резко покрикивая на своего зятя, Шульце заставил Эрвина вместе с ним выполнять всевозможные работы для беженцев. Хотя за это их и не кормили досыта, но все же они были спасены от голода. Наконец они выяснили, где очутились: во дворе разбомбленной фабрики. Старый Шульце решил: нам надо двигаться дальше. В более крупном городе мы найдем место на каком-нибудь уцелевшем предприятии, или другую работу, какая бывает только в городах.