Ночь – мой дом

С минуту он расхаживал по кабинету, в последний раз все тщательно обдумывая. Это будет верх безумия — попытка добраться до Эммы на пышном мероприятии, которое посетят все городские знаменитости, куда гости будут приезжать на лимузинах и проходить исключительно по приглашениям. Похоже, в прохладе отцовского кабинета он все-таки впитал в себя некоторую долю безжалостного прагматизма Коглина-старшего. Надо бы принять дар богов — готовый путь из того самого города, куда, как все ожидают, он должен пробираться. Но время работает против него. Он должен выйти из парадной двери, вскочить в похищенный «додж» и рвануть на север, словно дорога под ним горит.

Он посмотрел в окно на Кей-стрит, на этот мокрый весенний вечер, и напомнил себе, что она любит его и что она будет его ждать.

Выйдя на улицу, он уселся в «додж» и стал смотреть на дом, в котором родился, на дом, который сделал его таким, каким он стал. По меркам ирландского Бостона он вырос в неге и роскоши. Он никогда не ложился спать голодным, никогда не ощущал мостовую сквозь подошвы ботинок. Он получил образование сначала у монахинь, потом у иезуитов и только в одиннадцатом классе бросил школу. По сравнению с большинством его дружков и подельников его детство и юность прошли в тепличных условиях.

Но в центре всего этого зияла дыра, и гигантское расстояние между Джо и его родителями служило отражением расстояния между его матерью и его отцом — и матерью отца, и большим миром в целом. До того как он появился на свет, родители словно бы бились на войне, и война эта окончилась настолько хрупким миром, что признать ее существование уже означало разрушить перемирие, так что никто ее даже не обсуждал. Но поле битвы по-прежнему простиралось между ними: мать оставалась на своей стороне, отец — на своей. А Джо сидел посредине, между окопами, на обезображенной и обожженной полоске взрытой земли. Пропасть посреди его дома породила пропасть между родителями, и однажды эта пропасть засосала и Джо. А ведь было время, несколько лет в детстве, когда он надеялся, что все может повернуться иначе. Но сейчас ему уже не удавалось вспомнить, почему тогда им владело такое ощущение. Все никогда не бывает, как должно быть; все остается как есть, такова простая правда, и она не меняется по твоему хотению.

Он доехал до автобусной станции Восточной линии. Станция располагалась на Сент-Джеймс-авеню и представляла собой маленькое строеньице желтого кирпича, окруженное гораздо более высокими зданиями. Джо решил рискнуть: правоохранители, которые его ищут, наверняка засели у выходов на посадку к северу от этого здания, а не в юго-западном его углу, где располагались камеры хранения.

Он проскользнул внутрь через дверь, сквозь которую все выходили, и смешался с толпой часа пик. Пусть толпа работает за него, он не станет двигаться против течения, не будет никого обгонять. Впервые его устраивало, что он не такой уж высокий. Едва он оказался в самой гуще людей, его собственная голова стала всего лишь еще одной макушкой среди множества других. Он углядел двух копов у выходов на посадку и одного — в толпе, футах в шестидесяти.

Он выскочил из потока в тишину зала камер хранения. Здесь его легче всего заметить — просто из-за того, что он один. Он заранее вынул из сумки три тысячи и снова ее застегнул. В правой руке он держал ключ от шкафчика номер 217, в левой — сумку. Внутри шкафчика уже лежали семь тысяч четыреста тридцать пять долларов, двенадцать карманных и тринадцать наручных часов, два зажима для денег из серебра высокой пробы, золотая булавка для галстука, а также разрозненные женские украшения, которые ему все никак не удавалось сбыть с рук, поскольку он подозревал, что скупщики хабара пытаются его надуть. Быстрыми и плавными шагами он подошел к шкафчику, поднял правую руку, которая дрожала совсем чуть-чуть, и отпер дверцу.

Из-за спины кто-то позвал:

— Эй!

Джо смотрел прямо перед собой. Дрожь в руке перешла в спазм, когда он отвел дверцу на себя.

— Я говорю: эй!

Джо засунул сумку в шкафчик и закрыл дверцу.

— Эй, ты! Эй!

Джо повернул ключ, запер дверцу, убрал ключ в карман.

— Эй!

Джо повернулся, уже представляя себе копа, что поджидает его с револьвером на изготовку. Скорее всего, молодой и нервный…

Пьянчуга расселся на полу возле мусорного ведра. Тощий как палка, одни жилы, красные глаза и красные ввалившиеся щеки. Он дернул подбородком в сторону Джо:

— Какого хрена, чего это ты вылупился?

Изо рта Джо вылетел лающий смешок. Он сунул руку в карман и извлек десятку. Нагнулся и отдал ее старому пьянице.

— Да так, смотрю на тебя, папаша. Только и всего.

В ответ тот лишь рыгнул, но Джо уже уходил, уже смешался с толпой.

Оказавшись на улице, он зашагал по Сент-Джеймс-авеню на восток, держа курс на два солнечных прожектора, полосовавшие низкие тучи над новым отелем. На какое-то время его успокоила мысль о том, что его деньги покоятся в камере хранения, ожидая его возвращения. Довольно необычное решение, подумал он, сворачивая на Эссекс-стрит, для парня, который собирается провести остаток жизни в бегах.

Если оставляешь страну, зачем оставлять здесь деньги?

Чтобы я смог за ними вернуться.

А зачем тебе за ними возвращаться?

На случай, если сегодня вечером у меня не сложится.

Это твой ответ.

Никаких ответов. При чем тут ответ?

Ты не хотел, чтобы при тебе нашли эти деньги.

Именно так.

Ведь ты знаешь, что обязательно попадешься.

Глава пятая

Грубая работа

Он проник в отель «Статлер» через служебный вход. Если какой-нибудь грузчик или посудомойка кидала на него любопытный взгляд, он приподнимал шляпу, уверенно улыбался и поднимал два пальца в знак приветствия: бонвиван, решивший не тесниться в толпе у главного входа. И в ответ ему кивали и улыбались.

Проходя через кухню, он услышал доносящиеся из вестибюля звуки фортепиано и энергичного кларнета, а также рокот виолончели. Он вскарабкался по неосвещенной бетонной лестнице. Открыл дверь наверху и по мраморным ступеням вошел в царство света, дыма, музыки.

В свое время Джо побывал в нескольких вестибюлях шикарных отелей, но ничего подобного он не видел. Кларнетист и виолончелист расположились возле входных дверей, латунь которых была надраена так, что свет, отражавшийся от нее, обращал кружащиеся пылинки в золотые воздушные точки. Коринфские колонны высились от мраморного пола до самых балконов, сделанных из кованого железа. Потолочная лепнина была из кремового алебастра, и через каждые десять ярдов свисала тяжелая люстра, той же формы, что и канделябры на своих шестифутовых подставках. На восточных коврах стояли темно-алые диваны. Два рояля, утопающие в белых цветах, располагались по обеим сторонам вестибюля. Пианисты легонько бренчали клавишами, перебрасываясь остроумными репликами с публикой и друг с другом.

Перед главной лестницей местное радио «Дабл-ю-би-зет» уже разместило на черных стойках три своих микрофона. Крупная женщина в голубом платье стояла возле одного из них, советуясь о чем-то с мужчиной в бежевом костюме и желтом галстуке-бабочке. Женщина то и дело дотрагивалась до собранных в пучок волос, отпивая из бокала какую-то бледную мутную жидкость.

Большинство мужчин были в смокингах, но кое-кто и в костюмах, так что Джо не выглядел белой вороной. Однако лишь он один был в шляпе. Он подумывал снять ее, но тогда на всеобщее обозрение предстало бы лицо с первых полос газет. Он поднял взгляд на антресоли: было полно народу в шляпах, ведь вперемежку со светскими щеголями там расположились все репортеры и фотографы.

Опустив голову, он направился к ближайшей лестнице. Приходилось пробираться медленно: собравшиеся сдвигались теснее, заметив радиомикрофоны и толстуху в голубом. Даже с опущенной головой он увидел Чаппи Гейгана и Буба Фаулера, беседующих с Рэдом Раффингом. Джо, всю жизнь страстно болевший за «Ред сокс», напомнил себе, что сейчас это не самое правильное — подойти прямо к трем знаменитым бейсболистам и поболтать с ними об их средних показателях. Он протиснулся позади них, надеясь подслушать обрывок беседы, который помог бы прояснить слухи о возможном переходе Гейгана и Фаулера, но услышал лишь разговоры о рынке акций. Гейган заявлял, что настоящие деньги можно заработать, лишь играя на марже, а все прочие способы — для недоумков, которые хотят всю жизнь оставаться бедными. В этот момент крупная женщина в голубом подошла к микрофону и прокашлялась. Мужчина рядом с ней приблизился к своему микрофону и поднял руку.