Страница 120 из 143
Не всегда за битого стоит дать двух небитых. Иногда небитый рассуждает правильнее. Старые кости предсказывают непогоду перед каждым дождиком. Когда Наум Коржавин решил уехать на Запад, это решили за него его ушибы: куда угодно, но только подальше от лагерей. Я вроде бы преодолел «синдром повторника», я понял этот механизм еще на фронте, пережив полчаса отчаянного страха; я научился отделять волну страха от опасности; и все-таки на моих оценках сказывался тягостный опыт. Не верилось, что те же люди могут начать совершенно другую политику{77}. Теоретически я это допускал и даже отстаивал в полемике с Солженицыным, а верить — не верил…
Помедлив, я решил, что начну печататься, когда вернут в Москву Сахарова. Вернули — в декабре 86-го; тут же, в начале января 87-го, сотрудница «Века XX» позвонила с предложением написать статью.
«Риск надежды» понравился, но редактор, Александр Беляев, получил нахлобучку за статью Глеба Павловского и позвонил с просьбой подождать, не снимать его с работы. Я ждал, ждал — прошло несколько месяцев — и в конце концов отдал статью Сергею Григорьянцу, который тоже приглашал меня, в свою полулегальную «Гласность». Беляев обиделся; прошло года два, пока он забыл свою обиду, и в 89, 90, 91-м я много печатался у него, но это было уже после первых публикаций 88-го в «Искусстве кино». Весь 87-й я печатался только у Григорьянца. Официальные журналы и газеты с трудом забывали черный список. Даже в 1990-м редактор «Советской культуры» сказал, что имя Померанца не должно появляться в партийной печати. И вычеркнул несколько строк (изложение моих слов) в репортаже о вечере памяти Александра Меня.
Оставалась возможность устной речи. Но андроповские гонения на самиздат прервали традицию, в печати меня не упоминали 12 лет, ссылки на научные статьи были запрещены, и для президиума собраний я был никто. Записываюсь в прениях — фамилию мою не знают, перепутывают, каждый раз я среди тех, до кого не дошла очередь.
Меня захватила игра: в 70 лет начать всё заново, пробиться сквозь забвение, поглотившее самиздат, начать с людьми, не читавшими ни «Нравственного облика исторической личности», ни «Снов земли», ни опытов о Достоевском. Один раз я уже начал с нуля, в 1964–1965 гг.; тогда были свои трудности, теперь — другие: либеральные общие места выкрикивались на всех углах (храбрости это не требовало), и в общем шуме мой голос казался тихим и незаметным. Только когда волшебные слова были сотни раз сказаны вслух и сезам не открылся, публика стала ценить «нестандартность» мысли.
Термин «нестандартный» — чисто отрицательный. Нестандартно мыслит и Зиновьев, и Лимонов. Они переворачивают общие места наизнанку, я таких вещей не делаю. Я просто, смотрю на вещи без захваченности одной стороной в ущерб другим и без потери глубины. Но характеристика «нестандартная» к моей мысли прилипла, и в положениях, когда прямолинейная мысль попадала в тупик, это нравилось. Кажется, особенно после статьи «Надгробное слово империи». Потом (если я правильно уловил перемену) интерес снова несколько упал. Вышло на первый план формирование партий, поиски партийных знамен, а незахваченное беспартийно. Я с 16 лет полюбил слова Стендаля: «Каждая партия может считать его (автора) членом партии своих врагов». У меня нет в запасе готового способа, как в короткий срок выбраться из воронки. Напротив, я убеждаю привыкнуть к неудачам, привыкнуть к хаосу, научиться действовать в разваливающемся мире, найти каждому спасителя в самом себе. Это не увлекает.
Несколько позже, чем доступ к изобретению Гутенберга, состоялось мое открытие Запада. Я нигде не служил, не состоял ни в какой организации, и приглашения на конференции не признавались действительными. Частное лицо могло выехать только по частному приглашению. А они оформлялись медленно, и я не поспевал. Так мне не удалось поехать в Лондон, в Хельсинки и в Неаполь. Потом друзья из журнала «Искусство кино» оформили мне покровительство Союза кинематографистов, и в декабре 1990-го я полетел в Висбаден. Слава Богу, не один. В Шереметьеве я совершенно терялся и брел за профессором Этингером, как теленок за коровой. И с немцами не сразу разговорился. Только на третий день немецкие слова и грамматические формы вдруг полезли у меня на язык (я как-то физически чувствовал это движение затылком).
В других странах я был вовсе без языка. В свободные часы, когда конференция по Солженицыну в Неаполе (сентябрь 1991-го) еще не началась, я не решался бродить по улицам, боялся потеряться. С международным языком — английским — дело шло плохо. До сих пор не понимаю англичан или американцев. Понимаю французов, итальянцев, говорящих по-английски, но не тех, для кого этот язык родной.
Сам я разговорился в состоянии стресса, в 1992-м, заехав вместо Ферми в Формию. Я плохо расслышал по телефону, как называется городок, где состоится коллоквиум, — надеялся, что встретят и повезут. Потом стал сомневаться, встретят ли. Синьор Битуни, администратор коллоквиума, оттягивал перевод денег на билет; он явно пытался сорвать приглашение неизвестного лица на коллоквиум звезд. Потом перевел — в самый последний день — после скандала, устроенного профессором Страда. Таня из посольства предупредила меня, что могут не встретить. Тут-то я стал вспоминать название города — и заколебался. Таня никакого Форми или Ферми не знала, но как-то побывала в Формии и сказала, что ехать надо в Формию. Даже дорогу объяснила, и когда в аэропорту Леонардо да Винчи в самом деле никто меня не встретил, я храбро решил, что доберусь сам. Кое-как, напрягая свое знание английского в разговорах с прохожими, знавшими по-английски несколько слов, с двумя пересадками добрался до Формии. Лил дождь. Хотелось спать. По-московски было около двух часов ночи. Я упросил железнодорожную полицию позвонить в пару мест — никто там, естественно, ничего не знал. Пришлось в привокзальном отеле снять комнату на ночь — слава Богу, дешевую (лир у меня было мало).
Утром пошел пешком искать мэрию (авось, там знают), но как назвать мэрию — ни по-итальянски, ни по-английски не знал и ничего не нашел. В полиции мне предлагали заполнить по-английски листок о похищенных вещах. Такие бланки у них были. Словарь полицейских сводился к профессиональным терминам: чемодан, сумка, кража. Названия конференции — «Корни будущего» — они не понимали. В конце концов, один из полицейских посоветовал обратиться в бюро по обслуживанию туристов. Там говорили по-английски. Я обрадовался, словно домой попал. Двум синьорам и одной синьоре решительно нечего было делать, еще не сезон (апрель), никто не купается, а в Формии, если не купаться, туристам делать нечего. Сотрудники бюро приняли во мне живейшее участие, обзвонили всё, что можно, в Формии, а потом, по моей просьбе, дозвонились до министерства в Риме. Скоро сказка сказывается, но синьор уже изнемогал, я отчаялся, на него глядя, и попросил бросить поиски, не судьба, вернусь на оставшиеся лиры в Рим, билет обратный есть; пошел назад в гостиницу — и тут подъезжает синьора из бюро в черной блестящей автомашине, сияя своими черными блестящими глазами, и из ада я попал в рай… Связь с коллоквиумом установлена, велено ехать в Ферми на такси.
Такси в Италии — это 50 долларов из центра Рима в аэропорт, путешествие поперек итальянского сапога — несколько сот, у меня нет таких денег. Ничего, мол, они всё оплатят. В Ферми были счастливы, что пропавший русский профессор нашелся. Девушка, поехавшая меня встречать, запуталась ночью в горах (синьор Битуни сам не удосужился), опоздала часа на два и вернулась ни с чем. Страда опасался, что я с моим незнанием языка, повторяя фамилии Битуни (звучит почти как битуми, дорожное покрытие) и Страда (дорога), попаду в сумасшедший дом. На радостях, что я нашелся, администрация не поскупилась. Мчусь на такси назад, в Рим, на кольцевую дорогу, где таксист получил свою мзду, а меня повезла дальше машина из Министерства культурных ценностей (в Италии нет министерства культуры, государство управляет только ценностями культуры). Через два часа приехали, остановились около телефона. Кольцевая вся уставлена площадками для телефонной связи. Сижу, любуюсь цветами (в Италии все уже цвело). Через 20 минут мчусь дальше, через горы. Началась гроза. Снежные горы, потоки ливня, объезды, машина по оси в воде… Красота неописуемая. И все-таки я поспел — к шести вечера — и прочел в отрывках свой доклад. Даже выступил в прениях (переводили Витторио и Клара Страда). А наутро, по совету Клары, я избрал самостоятельный маршрут с остановкой во Флоренции и ночевкой в Риме. Я больше не боялся ехать сам.