Мафия

Никем не оценена попытка Крушанского сострить. Его воспринимают как полномочного, но нудного бух­галтера фирмы, хотя это не единственная его ипостась.

– Нужны несколько мелких хранилищ.

– Сплошное благоразумие, – скучает Коваль. – Но прав.

– Раз пошел глобальный разговор… потянем ли мы весь рынок? Жуть берет, сколько они дряни выжирают. За народ страшно! – вырывается у Коли.

– Народ перетопчется, – вскидывается Феликс. – Жрут неконкурентоспособные. Но действительно, Олег Иванович, пока торговцы вне нашей системы – их забота, как добывают товар. Для нас же разрозненные постав­ки… и вообще такой огромный оборот…

Растущее недовольство патрона заставляет его умолкнуть.

– Дело не в обороте, – говорит после паузы Коваль. – Не в деньгах. Безбедно прожить есть много спосо­бов… Нет, не понимаете. Ну-ка, сядьте. Я – хочу – владеть – всем. Такая вот идея. Это будет не только красиво. Наркотики ключ к власти. Где угодно, над кем угодно. Заведем картотеку потребителей. Сын министра наркоман – считайте, министерство наше. Дочь областного вождя – вождь у нас в кармане. Да человека любого ранга можно скрутить за месяц! Достаточно купить его врача… И мы еще вернемся за подснежниками!

Коля, похоже, увлекся размахом, размечтался. У Фе­ликса в глазах хищный огонек, Крушанский притих в задумчивости: а ведь, чего доброго, и учинит патрон государство в государстве, а Хомутова полна восхищения и гордости.

Коваль проверяет, какое впечатление произвела речь, и усмехается:

– Спасибо за внимание.

Ардабьев сидит в кабинете Знаменского. Оба размес­тились сбоку стола, чтобы избежать традиционной пози­ции следователь – допрашиваемый и задать беседе неофициальный характер. Но поначалу Ардабьев с трудом преодолевает скованность, тем более что и Пал Палыч не вполне раскрыт и не испытывает к посетителю безуслов­ного доверия.

– Устроиться по специальности… – говорит он. – Но сегодня можно найти более высокооплачиваемую ра­боту, чем инженер-химик.

Подоплека невысказанного вопроса Ардабьевым сра­зу уловлена.

– Вы думаете, стремлюсь… Честное слово, нет! Да никакой лаборатории не нужно! Был бы пузырек и пи­петка – я вам изготовлю дозу! С прошлым покончено, клянусь!

– Чем безнадежней наркоман, тем искренней клятвы…

Спорить не приходится, Ардабьев, видимо, знает, что суждение следователя верно.

– Конечно, можно рабочим в магазин, – отвечает он, помедлив. – Не пью, не ворую… хоть в Елисеевский. Так рад вольной жизни, что я бы готов. Но жена… если я грузчик – для нее моральный крах.

Звонит внутренний телефон.

– Слушаю… А-а, да есть сведения… Нет, тот, с кем имели дело вчера утром… не могу вслух.

Ардабьев жестом спрашивает, не выйти ли ему, Пал Палыч показывает, чтобы сидел.

– Понял? Действуй… Владимир Игнатьевич, – возоб­новляет он разговор с Ардабьевым, – я за вас в извест­ной мере должен поручиться, так что потолкуем по ду­шам. Как вам сиделось?

Ардабьев собирается с мыслями.

– Тяжко… Я б всех следователей и судей сажал хоть на месяц, чтоб поняли! Исправительно-трудовая колония… Нельзя там исправиться! Каторга есть каторга, ничего больше!

Он ждет протеста Знаменского, но у того на лице только внимание.

– Говорите, Владимир Игнатьевич, говорите.

– Когда человек попадает на семь, десять лет, то уже… Если есть деньги купить, забыться – он купит. Там не проблема, любые препараты. Нет денег – существует система лагерных услуг… известна вам эта мерзость? Сколько там становятся наркоманами!

– А для многих – повышение квалификации, – добавляет горькое признание Пал Палыч. – Сажаешь воришку – получаешь ворюгу, из хулигана созревает бандит. Тайная язва нашей профессии!..

Снова телефонный звонок.

– Извините, занят, – говорит Пал Палыч. Он умень­шает силу звука, так что в дальнейшем аппарат только негромко гудит, и Знаменский не берет трубку.

– Владимир Игнатьевич, действительно излечились?

В беседе наступает перелом в сторону взаимного доверия.

– Сам удивляюсь! Шесть раз корчило! – Ардабьеву и сейчас страшно вспоминать. – Табуретки грыз, Пал Палыч, выл хуже волка… Аж на четвереньках полз к конвою, чтоб спрятали в карцер: чтоб никто из жалости не сунул сигарету или таблетку!

– А теперь? Прежняя обстановка, прежние друзья.

– Этого не боюсь. Есть некоторая растерянность перед жизнью. Когда я садился, иные были порядки… то есть, как выясняется, беспорядки, но беспорядок, который существует очень долго, поневоле принимаешь за порядок. Все примерно одинаково считали: белое-черное, право – лево, если лицом на север, то за спиной юг. А сейчас мозги кувырком.

– Но вы ведь, вероятно, читали газеты? – улыбается Пал Палыч.

– Больше по своей больной проблеме. Думал, правда, за наркотики взялись. А вышел – что творится! При мне в пивном баре: в кружки аэрозоль пускают, называется «раз-пшик», «два-пшика». Пацаны по пять флаконов от пота берут – нюхачи! Видел таких в колонии, в столяр­ной мастерской – лаки там. Плодятся, как… – Ардабьев очень взволнован и не находит сравнения. – По-настоя­щему это никого не волнует, страна занята другим!.. Да и что реально сделаешь? Я читал, двадцать пять миллионов гектаров дикорастущей конопли!

Входит Сажин:

– Пал Палыч, Томин спрашивает, как решаем с…

Знаменский прерывает его жестом и, обернувшись к Ардабьеву, разводит руками: дескать, прошу прощения, дела. Тот встает.

– Насчет работы позвоните во вторник, – говорит Знаменский.

– Спасибо. Жутко не хотелось сюда идти, – призна­ется Ардабьев, принимает подписанный пропуск. – Пал Палыч, разрешите иногда видеться? Раз в неделю на пять минут. Буду у вас под контролем.

– Ну звоните, попробую.

Коваль на заднем сиденье машины смотрит по теле­визору злободневную передачу. «Псы» – впереди.

Передача кончается, он выключает телевизор и рассе­янно оглядывает окрестности, мелькающие за окном: то ли областной райцентр, то ли далекое московское пред­местье.

– Стой! – внезапно командует он тому, кто за рулем.

Машина скрипит тормозами. Коваль указывает на­зад – он заметил что-то для себя интересное, что они проскочили.

Машина подает задним ходом и по его знаку останав­ливается.

Коваль выходит, держась шагах в двух позади, следу­ют телохранители.

На противоположной стороне улицы заводские ворота с вывеской: «Фабрика пеньковых изделий». Коваль приближается к ним, читает и перечитывает название. Это его «Эврика!».

Довольный, он возвращается в машину.

Следующий раз тормозит возле будки телефона-авто­мата.

– Ника! – говорит он, набрав номер. – Я только что сделал ценное изобретение! Одевайся, собирайся, надо отметить.

Курков идет между коттеджей, где начиналась слежки за Снегиревым. Он проделывает тот же путь, но в обратном направлении.

Миновав коттеджи, входит в многоэтажку.

Первым сигналом о неблагополучии ситуации служит почтовый ящик номер 23: сунув мизинец в дырочку, Курков убеждается, что ящик полон.

Поднимается к квартире уже в торопливом беспокойстве.

Дверь с номером 23 опечатана!

Курков стоит перед ней в неприятном раздумье, затем звонит в двадцать четвертую квартиру. Открывает немолодая женщина.

– Простите, а что со Снегиревым? – Он кивает для объяснения на опечатанную дверь, зная, что по фамилии современные соседи зачастую друг другу неизвестны.

– Умер он, – говорит та без скорбной окраски.

Курков щурится:

– Что-то внезапное?

– Наверно.

– Это точно, что умер?

– Меня брали в свидетели, когда квартиру опечаты­вали. А вы кто ему?

– Сват, – хмуро бросает Курков, спускаясь с лест­ницы.

Более важные для себя сведения он узнает в лефор­товском морге.

Из недр заведения к нему, так сказать, в приемную выходит патологоанатом, молодой, пышущий здоровьем и веселый, в рабочей одежде, то есть в фартуке и резино­вых перчатках.