Страница 61 из 69
— Что ушел. И что господина учителя за руку того. Вы ребят допрашивали, а зачем? Я сам скажу. Я его укусил... нечаянно.
— Как это нечаянно?
— А чего он...
— Чего он чего? — Иногда я сам поражаюсь собственному терпению.
— Отобрать хотел...
— Что отобрать?
Интересно, в самом деле, — что у них отбирать. Крысы здешние и те богаче, у них хоть запас крошек есть.
— Ну... это... Я спрятал уже. Я для того ходил, чтоб спрятать...
И гордится, санкта симплицитас... И для полного аристократического впечатления рукавом под носом протирает.
— Сядь, — говорю. — Возьми уж салфетку. И рот вытер бы, перемазан до сих пор...
Мальчишка еще и бледный, под глазами круги. Вечно белолицый, оттого и освобожден от сдачи крови на армейские нужды. И красное на губах засохло — очень надеюсь, что никто из крестьян с ним в сумерках не повстречался.
— Получается, воспитанник Белта, что у тебя было что-то запрещенное. И ты мало того что не отдал это учителю, так еще и набросился на него...
Сидит на краешке стула и ногами под стулом возит. Босыми и грязными.
— Память, — говорит негромко. — От отца.
— Белта, — это я уж совсем спокойно. — Ты ведь прекрасно знаешь, что отца у тебя нет. А есть у тебя отечество и цесарь, которые одни о тебе заботятся, и кроме них нет у тебя никого.
Он как-то обмяк на стуле, будто бы с облегчением. Понимает, что в карцер я его посадить могу, а вот пан директор, рыщущий по лесу в поисках закопанного где-то сокровища, — это будет картинно.
— Марш спать. Без ужина. В любом случае ты его прогулял. Завтра извинишься перед учителем, а взыскание он сам тебе назначит. А в карцер я тебя лично засажу на двое суток.
То бишь — когда Домбровский оттуда выйдет.
— И вот что, воспитанник Адам Белта. Если ты посмеешь еще кого-нибудь укусить — сейчас же отправишься отсюда. Понял?
— Да, — говорит.
Но взыскания учитель так и не назначил; в тот же вечер пришел ко мне с перевязанной рукой и бутылкой темного самогона. С размаху поставил бутыль в центр стола и сообщил, что женится и увольняется.
***
Все-таки он долго продержался. От нас обычно бегут быстро; чаще всего не из-за воспитанников — не выдерживают здешней глуши. По мне, нам повезло, что интернат не забросили куда подальше и посевернее. Тут с земли хоть что-то собрать можно и зимой люди здесь живут, а не леденеют. Глушь, пожалуй, не в географии, а в настроении. Даже деревенским только в развлечение наших партизан погонять...
Удирают они по чужие огороды строго посменно: если сегодня ходил саравский корпус, завтра пойдут эйре, а на следующей неделе — белогорцы. Когда интернат только основали, они все жили вместе — но к моему приезду давно уж разбились на свои лагеря, у каждого свой барак, и как ни мешай — обратно не перемешаешь. Ни забор, ни колючая проволока вылазкам не помеха, а собаки давно приручены, ластятся к каждому, лишь бы обратил внимание и потрепал по загривку. Эта жажда ласки у них и у детей одинаковая.
Уходят вечером и возвращаются с добычей; а отвечать за то, что они добыли, должен, конечно, пан директор...
Правда, на зиму и весну они обычно прекращают вылазки: склады свои крестьяне берегут пуще военных. Потому я и удивился, когда Лина с недовольным видом пришла сказать, что господина директора люди ждут у ворот. Разбудила, хоть знает, что я этого не люблю...
Мой «источник информации», Марыля Макдун, была уже тут как тут. Появилась будто невзначай, стояла, ковыряя землю носком изношенного сандалика. И ведь не люблю доносов, но без нее — как узнаешь?
— Макдун, ночью кто-то из лагеря бегал?
Носок сандалика чертил круги. Марыля жевала травинку.
— Так Иво со своими ж лазил, господин директор.
Иво Антич — старший саравского корпуса. За этими надо глаз да глаз, они мне коня из деревни скоро приведут, и ладно, если не вместе с конюшней.
— Макдун, пойди к ним и скажи, чтоб из корпуса ни ногой. А я с ними поговорю. Потом.
Взметнулась юбка — и нет Марыли.
У ворот ждал меня один из деревенских хозяев, человек обстоятельный и пьющий в меру. Разговор предстоял серьезный, и я пожалел, что не надел мундира. Крестьянин поздоровался почтительно, хоть и без раболепства, и на территорию зашел только после приглашения. Я пригласил его в кабинет, налил из бутылки, что оставил учитель.
— Я ж вот по какому делу, — сказал наконец мужик. — Тут такая вещь деликатная, господин прохвессор. Я уж и не знал, с кем посоветоваться.
Тут уж я ему плеснул и сам выпил. Забыл ты, пан директор, что у крестьян, помимо яблонь, дочки подрастают. А Антич и еще двое из их корпуса как раз в том самом возрасте. Не дай бог, какая из деревенских подарок принесла... Тут уж не до шуток, тут они за ружья схватятся.
— Если вы хотите говорить про моих воспитанников...
— Да цесарь с ними, с вашими воспитанниками, извиняюсь, господин директор. Пусть они подавятся тем петухом на здоровье. Тут посерьезнее дела...
Петух — при моем вмешательстве и при посредстве нескольких бутылок горячительного — был списан в пропавшие без вести. Но, как и на войне, здесь слишком хорошо знают, что это значит...
— Я говорю — дело деликатное, господин директор. — Мужик посуровел, одним глотком допил то, что оставалось в стакане. — Опять он появился.
— Он?
— Собака у меня была рыжая, помните? Приблуда, я пристрелить хотел, да пожалел. Ну вот убежала она у меня недавно, я и понять не мог — куда. Потом на дороге и нашел, на полпути к лесу. Сперва думаю — волки загрызли. Подошел. А ведь нет, не волки. Я волка-то узнаю, сколько их тут было. Зубы там, господин прохвессор. И не волчьи зубы-то. Человеческие. И крови-то в ней совсем не осталось. Даже с травы слизали. Я потому и говорю, что он опять вышел. Ох, защити нас...
Я сделал вид, что не заметил, как мужик осеняет себя Знаком — почему-то на портрет цесаря. Темные люди, темные...
— Отчего же вы ко мне с этим пришли?
— А к кому ж прийти? Вы грамотный человек. Ученый.
— Так вот я вам как ученый человек скажу: все это сказки, насчет вампиров. Даже б если они и существовали... они бы не прошли за Стену. А вашу собаку наверняка или волк порвал, или какое другое животное — лес здесь большой.
Крестьянин смотрел на меня с неодобрением, но возражать не стал.
— Оно что ж, — поднялся, надел шапку, — может, вы и правы. А только ваши детишки по той дороге шастают. Мы-то, в случае чего, и ружье прихватим с серебришком. А они... Вурдалаки-то не только на собак нападают.
Ясно все с вами, господин хороший.
— Скажу, — кивнул я. — Скажу им обязательно.
От стаканчика на дорожку мужик отказался. Я проводил его за ворота и долго смотрел вслед, думая — или правда хочет запугать... или действительно началось.
Крестьянин давно уже исчез, а я все глядел на пыльную тоскливую дорогу. И увидел, как идет по ней человек. Неказистая фигурка, в куцем пиджаке, с портфелем под мышкой.
Только когда он был уже у ворот, я сообразил, что это новый учитель.
***
Он зашел в кабинет и встал по стойке «смирно» — хотя по выправке сразу видно, что армия его стороной обошла. Молодой — ненамного старше моих воспитанников. Заклюют.
Отрекомендовался:
— Шимун Радевич. Прибыл к вам по направлению Цесарской попечительской комиссии.
Ясно. Из той же когорты, что и мой белогорский корпус. Это и без имени понятно, по его мягким «ч» и прицокивающим «т». Они там в Попечительском совете вообще разбираются, кого посылать?
— И за что же вас сослали в такую глушь, господин Радевич?
— Ну отчего же глушь, — сказал он. — Там, где я родился, вот там глушь. А тут... Я рад этой службе, господин директор.
Видно, в городе не так просто найти работу...
Он упорно не садился, пока я ему не предложил. И тогда не выпустил из рук портфельчика. Пожалуй, ему не хватало очков, которые он мог бы снимать и протирать при каждом удобном случае. Рассказал про себя коротко и сухо: сам родом из Казинки, из семьи потомственных учителей. Родители рано умерли, а сам он отправился учиться, милостью цесаря; теперь вот настал срок отблагодарить отечество.