Страница 51 из 69
Ребенок глядел нетерпеливо: бери же!
Только теперь О’Мэлли заметил, что глаза у нее разные. Один зеленый, другой карий.
Яблоко его испугало. Тем, что он так отчетливо помнил вкус. И тем, что его мало. Через несколько минут от яблока ничего не останется, и можно будет снова в него не верить. Это грех; О’Мэлли знал, что не так уж голоден.
— А ты? — спросил он из последних сил.
Ребенок презрительно дернул плечиком.
— Приходи к нам, — на сей раз он понял, что она говорит. — Мы тебе еще дадим. Там много...
«Не бери у них ничего, — говорила покойная бабка. — Сманят — глазом моргнуть не успеешь».
Он уселся прямо в колкую старую траву. Когда-то он хотел уехать. Кажется, сначала он собирался в Лондон. Потом в Америку. Америка казалась ближе. О’Мэлли вгрызся в яблоко и подумал, что, может быть, он не дойдет до дома, а заночует по пути. Но мысли эти были далекие и не его, а настоящее — вот, это яблоко, которое он хотел одновременно вдыхать и есть.
— Куда ты идешь?
— Я иду за Человеком-ветром, — малышка показала рукой. — Вон он.
О’Мэлли увидел. Странник шел среди трав, заставляя их колыхаться. Плащ его он сперва принял за кусок тумана. Странник обернулся и сурово посмотрел на О’Мэлли. Порыв холодного ветра разметал в стороны его плащ, выбил шляпу из рук.
Этого тут еще не хватало.
— Скажи ему, чтоб заразу не разносил, — велел О’Мэлли.
Девочка кивнула, махнула страннику и пошла по дороге дальше — теперь уже вприпрыжку. Обернулась, заглянула О’Мэлли в душу разноцветными глазами — и исчезла.
***
Когда он делал свой прошлый обход, деревня уже умирала. Теперь она совсем отдала Богу душу. Заколоченные окна, мелом на дверях: «Ушли в Корк». О’Мэлли не знал, можно ли найти что-нибудь в Корке.
Ирландия — это остров, забытый Господом.
Только два дома еще обжитых; и то — людям не хватило сил уйти. О’Мэлли постучался в одну из лачуг. Дети щенками встрепенулись в куче тряпья перед камином. Мать их стояла недвижно, молчаливой статуей Марии. Глядела на О’Мэлли с печалью и укоризной. Они думают — если ты врач и образованный, значит, не голодаешь. Значит, у тебя что-то есть. Черт; у него же было яблоко.
О’Мэлли опять вспомнил, как его учили: «При любой болезни нужно рекомендовать горячий бульон, желательно из мяса курицы, поскольку эта птица телом обладает нежным, и, следовательно...» Он попятился из лачуги; стал хватать ртом воздух, чтоб только не вырвало.
Тифа здесь не было, но этим и так хватит.
О старуху он чуть не споткнулся — потому что шел, уткнувшись взглядом в полосу дороги перед собой, склонив голову. Она сидела у изгороди, уютно так сложив ноги под выцветшей юбкой. Будто расположилась у очага с мотком овечьей пряжи.
О’Мэлли замедлил шаг. Зря он это сделал — усталость с размаху ударила по плечам.
— Что, сынок, притомился? — улыбка беззубого рта. — В ногах правды нет.
Он опустился рядом. От нее шел домашний старушечий запах. Как от его родной бабки: табак, старая шерсть. О’Мэлли вздохнул.
— Далеко тебе идти? — спросила она.
— А хожу я, не хожу — толку никакого, — вдруг закипел О’Мэлли. — Что я могу сделать? От чего я их вылечу? Бульон им прописать, да?
Его потряхивало.
— Ну, ну, ш-ш... — пришептывала она. Голова сама собой склонилась ей на плечо. Бабка ласково гладила его по волосам и напевала колыбельную, схороненную где-то в детской памяти О’Мэлли:
— ’S tric a bha mi fhin ’s mo lea
A
Так бы и умереть, лениво подумал О’Мэлли и от этой мысли вскочил, затряс головой, скидывая морок.
— Ну, мать, пойду я...
Он почти не удивился, когда старуха протянула ему яблоко. Собственная рука предала его: вцепилась, как клещ. Бабка проводила его смехом, молодым, холодным — будто ледышки звенели друг о друга. Он обернулся — а ее и след простыл.
***
В Лох-на-Вэлле он застал всенощное бдение. Свечки давно уже съели — только торф неясно дымится в углу, лица собравшихся заволакивает серым. Дрожит жидкий огонь; жизни тех, кто окружил мертвеца, — тоже дрожат; день, неделя — и они уйдут вслед, но сейчас хоть есть кому оплакать.
— Уна! Уна!
Тощенькая Уна вдруг всплеснула руками и рухнула на пол — без звука.
— Повело-то как...
— Окно отворите!
Суета. В комнату с мертвецом на минуту возвращается жизнь.
— Пустите, — говорит О’Мэлли. — Я врач.
В полутемной комнате его усадили на старый плетеный стул. Налили кипятку в фарфоровую чашку с розой. Девушка с постаревшим лицом, в давно ненадеванном черном платье. Рукава — огромные на тонких белых запястьях.
— Отец?
— Брат. В том месяце на работы ходил, так мы жили... А там выгнали его. Уна вот. Слабенькая совсем. Я-то чего...
— Уходили б вы отсюда. В той деревне тиф. С севера, говорят, холера идет.
Лицо ее расплывается, растворяется в волшебном дыме.
— Вот, — вспомнил вдруг О’Мэлли. Вытянул из кармана яблоко. Здесь, посреди черной лачуги, оно казалось еще более неестественным. — С Уной поделите. Знаете — яблочко на ужин, и врач не нужен...
Девушка глядела на яблоко во все глаза.
— Фэйри подарили, — сказал О’Мэлли.
Она засмеялась. Под этот ее смех О’Мэлли сдался и упал в темноту. В темноте девушка плясала, волосы ее разметывались — это Человек-ветер, стоя неподалеку, размахивал плащом.
Утром он ушел, удостоверившись, что здесь тифа нет. Но наверняка недели через две и эти слягут. Теперь — домой и обратно; так он и будет ходить по кругу, пока не кончится внутри завод или не сломается вложенный Господом непрочный механизм.
Холодно было в одиноких темно-желтых полях, мороз с утра ударил, и под ногами закостенело. О’Мэлли кутался в пальто, надвинул шляпу поглубже. Он вертел головой, выискивая Человека-ветра, и, кажется, высмотрел серый плащ в зарослях вереска.
«На дороге по сторонам шибко не гляди, — учила бабка, — а то споткнешься — и оглянуться не успеешь, как окажешься там».
Он споткнулся.
То ли и правда заступил он, куда не велено, то ли ослаб от голода — но заплутал безнадежно в невесть откуда спустившемся тумане, уже совсем рядом со своей деревней. Колокол старой церквушки слышался ясно, а найти знакомую дорогу не получалось. О’Мэлли оказывался то в зарослях, то в какой-то грязи; и начал уже бояться, что попадет в топь.
А потом туман вдруг сдуло ветром, и в небе утешающе засветилась луна. Он вздохнул. И увидел, как Человек-ветер деловито сматывает туман в свиток. Они стояли у каменной стены — остатков укреплений. О’Мэлли заморгал. Укрепления были в Килфиннане, а это за добрых пять миль. Видно, у него началась лихорадка. При лихорадке часты видения.
Человек-ветер кивнул ему и прошел через дыру в стене. О’Мэлли полез за ним — камни почему-то были теплые, будто весь день впитывали солнце. По другую сторону росли все те же сухие травы; а посреди трав, высвеченная луной, танцевала она.
Он сперва подумал, что это сестра Уны. Какой она была до голода.
О’Мэлли казалось, что он ничего уже не может; что тело его сухо и пусто, как вылущенный колос. Он слишком устал для всего этого. Он слишком хотел спать.
И все же он застыл и смотрел, как она танцует; и ему казалось, что на него пролился дождь, чудный дождь, который делает землю сладко-черной и плодородной; пошел к ней, и ему казалось, будто плечом он раздвигает сумерки.
Это болезнь. Болезнь до тебя добралась, а ты думал, что ей неподвластен.
Она танцевала сосредоточенно-серьезно, занимаясь явно важным делом: кружилась, вскидывала руки; и будто случайным — в этой сосредоточенности — было то нежное, округлое, что выступало, струилось, звало под ее простеньким платьем. И она встряхивала рыжими волосами и взглядывала на О’Мэлли так же серьезно: я все делаю правильно?