Страница 111 из 210
т е. именуемые, отмечаемые, запечатлеваемые знаком онтические признаки предме-ТаК - получается единое значение этого «отдельного слова» (т.е. лектон), - такое высказывание явно играет тремя разными смыслами единого словечка «значение». Мы л°стигнсм большего, если будем не смешивать, а тщательно различать «значения» знаков морфологических и собственно семасиологических, смысловых.
сигнификативных. И это - независимо от различения морфем корневых и приставочных, принципиальное различие которых сглаживается не только генетическою гипотезою, но и лежащим в ее основе сознанием одинаковости их номинативной функции.
Поэтому было бы крайним сужением пределов взаимоотношения морфологических и синтаксических форм пытаться свести их всё к тому же многострадальному отношению формы и содержания. Может быть, более продуктивным было бы признать само отношение и «единство» этих «практических» форм «материей» чисто логических (внутренних) форм, как форм для слова конститутивных. Так можно было бы прийти к наглядной схеме, помещающей в центре живую синтаксическую (и стилистическую) данность слова, как данность конкретного «обстоятельства», составляющую первофеномен лингвистики, а по краям -один термин уводит нас, через логическое, к пределу предметного содержания (смысла), а другой, через морфологию, к пределу чувственно-материального (фонетического) воплощения эмпирического языка.
Как изучение простого отношения предполагает анализ его терминов, так изучение сложной системы отношений требует анализа не только всех терминов, входящих в систему, в их, так сказать, потенциальном заряде, но и во всех возможных, актуально в самой системе данных, взаимоотношениях между терминами, независимо от их конститутивного (для системы) или только производного (в ней) значения. Но сосредоточивая внимание на логических формах, как чистых и внутренних, по отношению к «практическим» внешним, с одной стороны, и вещно-предметным, оптическим, с другой стороны, мы можем воспользоваться материально-объективным запечатлением всей системы отношений, скажем, налево от центра (синтаксические формы), как знаком всей системы направо от того же центра, рассматривая всю систему в ее логической заключенности. Таким образом, в целях эвристики, мы все же упрощаем проблему, сознавая, однако, необходимость, по мере надобности возвращаться для углубления и уточнения анализа к полноте отношений в системе.
Пользуясь таким методологическим приемом, можно было бы, например, мыслить некоторую идеальную морфологию, как систему морфем, составляющих систему «номиналов», - первичных и возникших в порядке словообразования, — для всех возможных предметов, включая в последние и все возможные «отношения», — что можно было бы изложить и в порядке «лексикона», включающего в себя не только все «части речи», «знаки препинания» и т.п., но и имена всех частей «отдельного слова» — корней, основ, аффиксов и т.д. Для передачи чисто смысловых (логических) отношений этого было бы достаточно, и мы могли бы говорить даже об эстетическом достоинстве («изя
шестве» формул) соответствующей «речи». Так, примерно, дело обстоит в математической символике или в логистической, где имеются особые знаки «предметов», «отношений», «действий», «функций» и т.д. Без особого синтаксиса здесь, как будто, можно было бы обойтись, -по крайней мере, можно было бы условиться в этом, - хотя бы уже по тому одному, что такая морфология и была бы синтаксисом, так как включала бы в себя не только знаки вещных и смысловых отношений, но также отношений порядка слов, управления и т.п. В этом направлении можно было бы идти и дальше, и вместо «морфологических» форм говорить просто о системах фонем или графем или других чувственных (иерографических, пиктографических) знаков. Применение их для простого указания или номинации мыслимых предметов было бы достаточно для создания языка логики, хотя и весьма, может быть, педантического. Но такой «язык» явно был бы недостаточен для речи прагматической или поэтической, экспрессивной вообще. Поэтому если мы говорим об особого рода формах, составляющих применение звуковых форм к предметному содержанию, то такое применение приходится мыслить в идее двояким; это есть непосредственное применение, в указанном направлении, звуковых комплексов, облеченных в морфологические формы (или просто классифицированные по каким-либо принципам фонетические формы), или это есть применение этих же форм, опосредствованное конструктивными и экспрессивными формами синтаксиса. Два эти применения суть два типа действительных языковых форм, которые должны быть выделены в два особых предмета научного внимания. Если эти формы, как не данные чувственно, а лишь подразумеваемые и мыслимые, называть формами внутренними, то их место в системе языковых форм преднамечается с достаточною четкостью. Эти формы обоих типов не суть звуковые формы, а лишь их «применение», и тем более они не суть «естественные», «запредельные» для языка звуки, которые, как бы они ни были «естественно» оформлены, для языка остаются «чистою» чувственною «материей». Они не суть и сами предметные формы, к обозначению которых, вместе с их содержанием, призываются в звуке запечатленные языковые формы, ибо и чистые предметные формы - запредельны для языка, и вместе со своим содержанием составляют для него чисто мыслимую материю или кладезь смысла.
Эти заключения о месте внутренних форм, мне кажется, могут быть согласованы с идеей Гумбольдта о внутренней форме, даже если толковать ее собственный смысл, разойдясь с Гумбольдтом в каждой букве. Правильнее поэтому, может быть, представлять их как простое развитие замысла Гумбольдта, поскольку его можно освободить от проникающих его противоречий и недосказанностей, соблюдая, одна
ко, верность основному определению языка, как социальной вещи (аргон) и культурно-социального акта (энергейа). Проследив возможные, и действительно имевшие место, смешения внутренних форм с другими языковыми формами, и вскрыв их правильное соотношение, мы можем глубже проникнуть в идею Гумбольдта и вместе с тем показать возможность такого ее развития и филиации, которые делают из внутренней формы понятие, фундаментальное для всякого изучения слова.
Гумбольдтовское определение внутренней формы как применения внешней звуковой формы к обозначению предметов и связи мыслей, в обращенном виде может дать положение, которое кажется априорно очевидным. А именно: раз мы утверждаем существование внутренней формы, мы тем самым признаем, что она тем или иным способом проявляет себя, обнаруживает себя, хотя бы в самом бедном и ограниченном своем чувственно-эмпирическом осуществлении. Отсюда делается вывод: «Мы никогда не можем допустить внутренней языковой формы там, где ей не соответствует никакой фонетической формы;---»76. Как общее положение, этот вывод верен, он,
в сущности, воспроизводит определение самой внутренней формы, как отношения внешней чувственной и предметно-смысловой. Но этот вывод влечет за собою величайшие недоразумения и ошибки, лишь только его начинают толковать дистрибутивно, в том смысле, что каждая внутренняя форма имеет свое особое фонетическое запечатление или, обратно, что наличная совокупность фонетических форм определяет собою возможное разнообразие внутренних форм. Последнее утверждение должно было бы прямо вести к отрицанию понятия внутренней формы и вообще даже к отожествлению всех словесных форм. Но если бы такая дистрибутивность существовала, было бы необъяснимо не только многообразие способов выражения одного и того же логического («идеально-мыслимого») отношения в разных языках, но даже возможность того разнообразия, которое существует в каждом эмпирическом, нам известном, языке. Внутренняя форма находит себе «выражение», но не имеет своей постоянной «внешности». Это может быть звук, но может быть и его прекращение или временное отсутствие, может быть лишь качество или сила звука, может быть готовая морфологическая форма, может быть простой порядок таких форм, и притом не только закономерно-постоянный, но и творчески индивидуальный, меняющийся. Как в восприятии природной вещи, мы узнаем ее по одному из многих перцептивных признаков ее, по сочетанию их, по отсутствию того или иного признака или состояния, а, узнав вещь, знаем и презентируемый ею предмет, так и в слове: по одному