Страница 110 из 210
74 Категории синтаксические («подлежащее», «дополнение», «ablativus absolutus» и тл.) суть категории не смысловые, а суть категории самых знаков («независимости», определенного «подчинения», «согласования» и т.п.). Например, морфема «-ого» есть название, примета, знак, кличка некоторой слово-вещи: «genetivus», смысл которой и есть смысл термина genetivus, т.е. смысловая категория морфологии и, следовательно, свои смысл морфемы, который, как такой, сохраняется только в пределах пользования этой категорией, т.е. только в пределах морфологии, а за ее пределами морфемою пользуются только как приметою. Поэтому и в синтаксисе морфологическая форма «-ого» есть только знак, примета, без этого смысла и вообще без смысла, - (поскольку «знак».
ловых категорий морфем, — морфемы — лишь тиметы, имена без смысла, клички, sui generis вещи (entia).
Как известно, в морфологии существует разделение морфем на корневые и приставочные. Возможный генезис приставочных из корневых, смена в языках так называемых агглютинирующих, как и известное лингвистам первоначальное значение некоторых приставочных морфем во флективных языках (нем. drittel: tel - Theil, freundlich: lich - leika [чит. lika|, укр. знати-му: знати-имам и τ л.), - все это объясняет, быть может, кое-что, но тем самым не устраняет разделения, а лишь подчеркивает его. Здесь мы имеем дело с исторической иллюстрацией перехода осмысленных «слов» в лишенные реального смысла признаки и приметы, что указывает на их принципиальное в идее различие. Но в то же время, само собою разумеется, эти факты подтверждают, что разделение морфем корневых и приставочных - относительно. Значит, допустимо и обратное: употребление приставочной морфемы, как корневой («надоели нам все эти исты», «от измов теперь не уйдешь»). Следовательно, должно быть ясно и то, что на языке морфологии нет принципиальной разницы между такими суждениями, как кр- есть корень, — а- - суффикс, — ого-флексия. Одинаково, как приставочная, так и корневая морфема есть признак, именование без реального смысла, кличка, указание вещи, а не выражение ее смысла. Иначе говоря, морфема, как такая, не имеет прямого отношения к подразумеваемому в слове предмету, и только, превращая ее в синтагму, мы пользуемся соответствующим знаком уже как реально осмысленным знаком. В указанном разделении, таким об-
«признак» вещи не есть вообще ее смысл), - т.е., как всякий «признак», сама уже -«вешь» (ens, как признак другого ens, его «часть», «момент», «сторона» и т.п.), находящаяся в отношениях и связях с другими «вещами» того же («слово-вещного») порядка, но, становясь, в свою очередь, значащим, осмысленным знаком (словом-знаком), она означает, указывает на смысл, в порядке вещей гетерогенном, например, в окружающей нас действительности. Так, «-ого" есть знак родительного падежа» (родительный падеж есть слово-вешь со смыслом: «casus genetivus»), предмет, являющийся носителем этого смысла, находится в словосочетании, например, «не вижу ник-ого», этот «предмет» есть «отношение» под названием «дополнение», превращение коего в осмысленный знак (перемена «установки», переход в новый «план» или «порядок», «реальная» суппозиция на место «упорядочивающей» и «номинальной») заставляет указывать на некоторую модификацию реального бытия. Суппозиции нет, если мы скажем: «м-огои есть подлежащее предложения: м-ого" - знак родительного падс-а», - здесь смысл - в пределах морфологии, язык которой подчинен тому же синтаксису, что и язык всякого слова, указывающего вещь; синтаксис здесь эту вешь вставляет в контекст, подчиненный морфологическим категориям. Сказать: «44-ого" есть фонема» или «"-ого" есть сочетание букв», значит для синтаксиса заменить вещь прежнего словосочетания новою, ибо эта вещь - «subject», а та была «дополнением»: новая вещь и как «знак» осмысленный - нова, ибо разные контексты сообщают ей Разный смысл. Да и с точки зрения морфологической тут, при случае, можно говорить о новой морфеме, даже о превращении ее из «приставочной» в «корневую» (быть чожет, например, «ово». «ового», «овому»...).
разом, мы не видим возражения против проводимого нами различения морфологии и синтаксиса.
Возможность такого различения подтверждается, наконец, и разделением задач морфологии: словоизменение и словообразование. Синтаксис, — оставляя вопрос о генезисе в стороне, - пользуется словообразованием, но не изучает его. Это видно из того, что всякое словообразование есть суждение. Как всякое суждение, свой смысл оно приобретает из контекста. Но смысловые категории, конституирующие этот контекст, суть категории морфологические. Это - образования новых имен, - независимо от их реального смысла, — примет. Так, «учить - учитель», «любить - любитель», «водитель» и т.д., т.е. «учить — глагол, учитель - имя существительное» и т.д. Синтаксис, в своем плане, говорит: слово-вешь «учитель» есть подлежащее (ens subiectum) в предложении: «учитель спит», «спит» — сказуемое. Реальный контекст пользуется синтаксическим словом-вещью как знаком для разнообразных смыслов: учитель обязан быть аккуратным», «учитель не может быть превзойден учеником», «учитель Александра Великого...», «учитель танцев у нас был француз» и тд., и т.п. Из этого сравнения ясно видна вышехарактеризованная «бессмысленность» морфем, их лишь «номинативное» значение75 (роль) в языке и принципиальное их в этом отличие от синтаксических форм. Но, так как, с
75 Если под термином значение слова мы понимаем реальный смысл слова, улавливаемый нами из контекста речи об определенном порядке, определенной сфере вещей, то не следует злоупотреблять этим термином. «Значение» значит у нас также: «важность» («это для меня имеет значение»), «роль» («его значение в этом деле второстепенно»), «ценность» («значение этой работы преувеличено»), «действительность», как «значимость» (в смысле нем. Gultigkeit - «эта бумага потеряла свое значение»), «равнозначность» («профессиональный билет имеет значение удостоверения личности»), «сила» («это не имеет юридического значения»), и, вероятно, много других, не говоря уже о многозначности слов, производных от слова «значение». Нельзя быть уверенным даже, что все эти «значения» - семасиологически однородны и не являются в отдельных случаях простыми омонимами. Какое же научное «значение» имеет, когда защитники «научности» строят целые рассуждения на базисе такой разительной эк-вивокадии. «Слово, - учат нас, — по значению не едино. Можно было бы ожидать разъяснения многотрудной проблемы «единого» и «многих» смыслов слова. В действительности, автору этого афоризма нужно было различить грамматику от семасиологии через различение «принадлежностей» слова «материальных» и «формальных», каковые «принадлежности» устанавливаются как соответствия значениям формальному и материальному (Пешковский А.М. Ор. cit. С. 8 сл. - Пешковский видит «смысловую разницу также между «смотрю» и «смотришь» (Ib. С. 140), имея, по-видимому, в виду разницу лиц). Слово может иметь много значений, смыслов, но только «материальных» (реальных), «значение» формальное (слова или его части, как морфемы) есть не смысл-значение, а служебная в речи роль - приметы, имени (без значения!), клички. Высказывание вроде того, что из двух значений, двух «принадлежностей» слова «вода» (вод-, — а), - причем одно значение есть «прозрачная жидкость без цвета и запаха» (т.е. реальный смысл), а другое - «предметность, единичность, безотносительность»
другой стороны, между словообразованием и словоизменением тако-вОГо различия нет, и словоизменение изучается той же морфологией, ρ том же порядке суждений, то нужно думать, лишь подавляющее влияние практики живого языка, дающего нам словоизменения неизбежно оформленными синтаксически, затрудняет принципиальное различение форм морфологических и синтаксических.
В целом, таким образом, нельзя отрицать, что между морфологией и синтаксисом существует изначальное, принципиальное интенцио-нальное различие. И тем не менее, при всем этом, остается верным, что синтаксические формы, как формы живой речи, формы слова в его конкретном функционировании (подобно формам физиологически функционирующих органов в сравнении с формами анатомическими) как бы покрывают собою формы морфологические. Не что иное, как закон синтаксических образований и построений, конструкций, вызывает к жизнедеятельности формы, накопленные языком в его развитии, учитываемые и классифицируемые морфологией, как тот инвентарь языка, из которого подбирается реквизит к определенному ряду языковых выступлений. Это «покрытие» одних форм другими не нужно мыслить как основание для полного сведения одних форм к другим в порядке логического или объяснительного включения одних в другие. Только предвзятые, и притом научно неоправданные, мнимо-психологические предпосылки создают иллюзию такой возможности. Стоит вдуматься в предлагаемое Фортунатовым противопоставление форм, относящихся к отдельному предмету мысли, и форм, определяемых отношением одного предмета мысли к другому в предложении, чтобы понять действительное отношение тех и других форм. «Представления» не суть элементы, к которым может быть сведено «суждение», или на которое «суждение» может быть разложено, как о том мечтали, например, ассоциационисты и вообще психологи до доказательства принципиальной самостоятельности как представлений, так и суждений. Действительное отношение представлений и суждений, равно как и предметов и их «отношений», «обстоятельств», «положения вещей», «объектива», есть отношение фундирования. Это научное требование должно быть применено и к раскрытию взаимного отношения морфологических и синтаксических форм. Первые в своей существенно номинативной функции составляют фундирующее основание для форм синтаксических, существенно конструктивных и