Страница 112 из 210
76 Слова Штсйнталя, которые сочувственно цитирует Потт. См.: Рои A.F. II Humboldt W.v. Ор. cit. S. LXXXIII.
и3 знаков мы узнаем его, как слово, содержащее определенный смысл, а через это узнаем и его логически-образующую форму.
Названное дистрибутивное толкование находит себе поддержку в том определении синтаксиса, по которому синтаксис есть не что иное, как учение о применении морфологических форм77. Получается нечто вроде детского занятия: из данного числа картонных отрезков разной формы составить звездочку, квадратик и т.п., где каждый отрезок находит свое «применение». Такое определение не точно и стирает разницу между предметом синтаксиса и морфологии. А в то же время оно очень поддерживает понимание внутренней языковой формы, как формы синтаксической. Кажется, что внутренняя языковая форма и есть та форма, в которую складываются отдельные морфологические отрезки. Хотя фактически она вся налицо перед нами, как внешне данная («звездочка», «трапеция»), но всегда можно сказать, что строится она по некоторому идеально-мыслимому плану («геометрическая фигура»).
Дельбрюк находит возможным приписать самому Гумбольдту понимание внутренней формы как синтаксической. Он сопоставляет78 несколько общих определений Гумбольдта, но решает вопрос, апеллируя к двум несходным примерам Гумбольдта же.
(1) В санскрите «слон» называется то «дважды пьющий», то «двузубый», то «снабженный одною рукою», - таким образом, пишет Гумбольдт, обозначается три «различных понятия (Begriffe), хотя в виду имеется один и тот же предмет». Язык обозначает здесь не предметы, а самодеятельно духом образованные, в порождении языка, понятия. Это образование и есть «внутренняя форма». Дельбрюк толкует этот пример в том смысле, что «внутренняя форма есть особый способ, каким язык постигает подлежащее в нем выражению понятие». Но, по убеждению Дельбрюка, поскольку речь идет об образовании основ, или этимологии, мы имеем дело с чем-то неуловимым и для употребления непригодным. Он признает, что вещи именуются языком по самым разнообразным признакам, но он не усматривает, как эти многочисленные частности могут быть сведены в одну систему и какая выгода в таком систематизировании. - Дельбрюк признается, таким образом.
Например, в русской литературе, проф. В.А. Богородиц кий противопоставляет, между прочим, морфологию, как «инвентарь отдельных категорий слов и их форм», синтаксису, который показывает, «как этими словами и формами пользоваться для превращения их в члены высказываемых предложений». См.: Богородицкий ВЛ. Лекции по общему языковедению. Изд. 2-е. Казань, 1915. С. 172. Критику такого определения синтаксиса см.: Blumel R. EinfDhrung in die Syntax. Hdlb., 1914. S. 44-46. " Delbruck B. Vergleichende Syntax der indogermanischen Sprachen. Bd. I. Halle, 1893. s 40-43. Для сравнения и в противопоставление этому см.: Humboldt W. ν. Ueber die ^Rchiedenheit des menschlichen Sprachbaues und ihren Einfluss auf die geistige Entwickelung des Menschengeschlechts / ed. Pott A.F. Brl., 1876. § 21. S. 259-260.
что он не «усматривает» фундаментального вопроса семасиологии. Естественно, он не видит и той «выгоды», которую несет с собою по-нятие внутренней формы, объединяющей в одну проблему основные понятия логики, поэтики и семасиологии. Неточность пояснения, которым Гумбольдт сопровождает свой пример, проистекает только из того, что этот пример открывает возможность двойственного толкования термина «внутренняя форма». Подразумевается, конечно, за всяким названием один предмет, но называются отнюдь не понятия, а воспринимаемые вещи, с их объективными свойствами, действиями и отношениями. Что касается смысла, который заключается в словесном выражении данной вещи (и о данной вещи), то он нами постигается, понимается, уразумевается, улавливается, усматривается и т.п., через или сквозь внешние формы словесного выражения, в собственных самодеятельных логических формах, которые и должны рассматриваться как внутренние формы слова. С точки зрения абстрактной логики их можно называть «понятиями», но тогда надо отличать в самом «понятии» его (логическую) концептивную форму от смыслового, конципируемого содержания. Такое толкование было бы связано с концептуалистическою теорией понятия и вело бы к свойственным концептуализму затруднениям. Главное, оно не показывало бы, как устанавливается понятие, как концептивная форма, - требуется для этого особая «способность», ассоциативное замещение, или еще что?
Можно рассуждать иначе: признать, что само слово является понятием. Оно само имеет тенденцию, хотя бы потенциально, покрывать все объективное содержание подразумеваемого под ним предмета. В таком случае, смыслом является это содержание, раскрывающееся в словесной передаче всегда только с большей или меньшей степенью исчерпываемости, и до конца раскрывающееся лишь в некотором идеально-мыслимом пределе. Мы говорим даже о законах движения к этому пределу полноты смысла, как о законах диалектического движения. Динамический характер и энергийная роль внутренней формы при таком толковании выступают нагляднее. Само «идеальное» слово, как понятие, всецело условно и генетически совершенно случайно, лишь его логичное образование и движение связано и предопределено законом. Если такое слово приобретает ту или иную общественную санкцию или юрисдикцию, - науки, профессии, сношений политических или коммерческих, привычки или обычая и тд., - оно становится «термином», условным техническим знаком. Но тогда другие именования того же предмета становятся к условно закрепленному или привычному имени в своеобразные отношения. Говоря приблизительно и грубо, они указывают только одну сторону, «часть», «тему» того, на что «понятие», в тенденции и идеале, направляется, «часть» всего соозна
нения (Cormotatio), как «целого» или как «системы». Будут ли эти «иные названия», «инословия», в других приложениях терминами или нет, д,ля данного их применения — не существенно. Они как бы поворачивают к нам смысл то одною его, то другою стороною, указывают направление к нему (греч. τρέπειν) как такому, показывают его в разных «видах» «поворотах», «образах», (τρόποι). Рассматриваемые сами по себе такие именования суть слова, как все слова, но эта их роль «тропов» определяется через их отношение к конвенциональному «понятию» в конструктивно связанной речи, в ее внешне оформленном (синтаксически) контексте. В отличие от этих внешних форм, эти отношения, в свою очередь, могут рассматриваться как внутренние языковые формы. А в отличие от внутренних языковых логических форм, как будет показано ниже, их можно называть поэтическими. Их предел, «идеал» - не в исчерпании смысла, а в извлечении смысла из объективных связей его и во включении в другие связи, более или менее произвольные, подчиненные не логике, а фантазии. Их диалектика есть их игра, постижение их есть овладение этой игрою путем погружения в нее или отдачи себя ей, этой игре, столь знакомой каждому по своеобразному чувству наслаждения, сопровождающему ее. Отрешенные фантазией от действительности, смысловые содержания через поэтическое оформление их устремляются все-таки к самой действительности, определяющей их самобытную в остальном «поэтическую правду». Внутренние поэтические формы без внутренних логических, как своего основания, существовать, таким образом, не могут, как не могут они существовать и без внешних звуковых форм, хотя как в одном, так и в другом случае, нет однозначного дистрибутивного отношения между одними и другими.
(2) Иначе Дельбрюк отнесся к другому из цитируемых им примеров Гумбольдта. Рассуждая о преобладании звуковой формы в определении характера языка, Гумбольдт выдвигает ту точку зрения на язык, при которой весь язык рассматривается только как средство к некоторой цели19. Тогда всю совокупность средств, которыми язык пользуется для достижения своих целей, можно назвать техникою языка. Последняя может быть разделена на технику фонетическую и ин-