Перикл

Корабли беспрепятственно плавали в Эгейском море, не опасаясь ни персов, ни пиратов. Сотни судов заходили в Пирей, привозя товары из дальних стран. И все это благодаря морскому могуществу, начало которому положил Фемистокл, а он, Перикл, еще более укрепил.

«Нет такого государства, которое не нуждалось бы в привозе или вывозе чего-нибудь. Ни того, ни другого у него не будет, если оно не станет подчиняться хозяевам моря. Властителям моря можно делать то, что только иногда удается властителям суши, — опустошать землю более сильных… Властителям моря можно предпринять плаванье как угодно далеко от родины, а войску сухопутной державы нельзя отойти от своей земли на расстояние многих дней пути, так как невозможно надолго запастись провиантом… От неурожая сухопутные державы серьезно страдают, морские же переносят легко, добывая все необходимое из мест, которые не пострадали…

Афиняне благодаря владычеству над морем завели у себя разные способы угощения. Всякие вкусные вещи, какие только есть в Сицилии, Италии, на Кипре, в Египте, Лидии, Понте, Пелопоннесе или где-нибудь в другом месте, — все это собралось в одном месте благодаря господству на море.

Из эллинов и варваров одни афиняне могут иметь богатство. Ведь если какой-нибудь город богат корабельным лесом, куда он сбудет его без согласия хозяев моря? Если какой-нибудь город богат железом, медью или льном, куда он будет сбывать это, если не получит согласия тех, кто владычествует над морем? А из всего этого и создаются корабли; от одного приходит лес, от другого — железо, от третьего — медь, от четвертого — лен, от пятого — воск» (Псевдоксенофонт).

«Сколько добра для людей прибывает сюда на черном корабле! — восклицал комический поэт Гермипп. — Из Кирены — шкуры быков, из Геллеспонта — скумбрия и разнообразная соленая рыба, из Фессалии — зерно и бычьи ребра, сиракузяне доставляют свиней и сыр, из Сирии привозят ладан, из Египта — подвесные паруса и папирус, с Крита — кипарисовые деревья… из Ливии — слоновую кость, с Родоса — изюм и фиги, из Евбеи — груши, овец и баранов, из Фригии — рабов, из Пафлагонии — миндаль и желуди, из Финикии — пшеницу и плоды пальм, из Карфагена — ковры и пестрые подушки».

На набережной эмпория всегда многолюдно и шумно. Здесь подлинный центр международной торговли. «В Пирее, в этом общем эмпории Эллады, встречается множество людей», — замечает античный оратор. «В центре Эллады был сооружен эмпорий — Пирей, и Афины имели такое изобилие, что те товары, которые трудно было достать каждому отдельно, здесь… было легко получить», — вторит ему другой.

В Дигме — так назывался этот центр — купцы выставляли образцы своих товаров, трапезиты и ростовщики давали ссуды под залог товаров и кораблей, брали на хранение деньги. Сюда стекались толпы жадных до новостей афинян, вопрошавших всех прибывающих: «Что нового?» Здесь узнавали о ценах на продукты на рынках Средиземного и Черного морей, о кораблекрушениях, о ссорах, неудачных сделках, о чудесах и знамениях, о нравах и обычаях далеких стран.

В эмпорий находились гостиницы, постоялые дворы, харчевни, кабаки, увеселительные заведения, публичные дома. Над ними висели заманчивые вывески — каждый хозяин стремился привлечь гостей.

Пирей был местом знакомств и сделок. Но сюда приходили и ораторы, философы, писатели. Здесь основывали школы врачи. Многие афиняне стремились иметь дом не только в городе, но и в Пирее, где они могли принимать чужеземцев, завязывать политические и деловые связи.

Перикл любил бродить в шумной пирейской толпе. С гордостью поглядывал он на обширную гавань, ряды лавок и хлебных магазинов, считая своей заслугой создание этого порта. Именно по его настоянию Гипподам Милетский впервые осуществил в Пирее строгий план строительства города, непохожего на обычные полисы, — с широкими улицами, пересекающимися под прямым углом и ведущими к центральной площади, названной «агорой Гипподама».

В аристофановских «Птицах» один из героев комедии предлагает проект города, весьма напоминающий план Пирея:

Сюда, на «агору Гипподама», в случае военной тревоги, по первому сигналу собирались граждане Афин и Пирея с оружием в руках. На этой же площади выставляли почетные декреты в честь граждан или иноземцев, оказавших услуги Афинскому государству.

В Пирее жили главным образом рыбаки, ремесленники, беднота, искавшая заработков. Здесь селились метоки, вольноотпущенники, занимавшиеся мелочной торговлей. Бедняки работали грузчиками, носильщиками, продавали воду на пристани; многие оказывали услуги иностранцам. На верфях находили себе занятие плотники, оружейники, гребцы. Не случайно афинские аристократы презрительно именовали население Пирея «корабельной чернью», о которой позднее Аристотель скажет, что она, «бывшая виновницей Саламинской победы и потому виновницей гегемонии и морского могущества Афин, укрепила демократию».

Глядя на богатство Пирея, воочию убеждаясь в могуществе Афин, достигнутом его усилиями, Перикл мог чувствовать себя удовлетворенным. Потому-то его тянуло в эту разношерстную толпу, где смешивались различные языки и наречия, где жизнь била ключом. Он навещал своего старого друга Кефала, богатого сиракузского предпринимателя, которого Перикл уговорил переехать в Афины. Кефал приобрел дом в Пирее, владел мастерской, изготовлявшей щиты, и десятками рабов. Благодаря Периклу ему, метеку, предоставили особые привилегии: освободили от ряда повинностей, разрешили владеть недвижимостью (право, которого обычно метеки были лишены).

Будучи образованным человеком, Кефал гостеприимно принимал у себя философов, политиков, ораторов. У него собирались софисты, часто бывал Сократ, под влиянием которого старший сын Кефала стал заниматься философией.

Перикл не участвовал в научных спорах и обычно молчал, наблюдая за тем, как состязаются в словесных поединках софисты.

Этих людей он понимал с трудом. Не в том дело, что они брали плату за свои уроки и тем самым, как считали афиняне, порочили доброе имя свободного гражданина. И не потому настораживали они, что в их речах многое казалось чересчур необычным, смелым, а порой кощунственным. Перикл вовсе не склонен был испытывать к ним то недоверие и неподозрительность, которых не скрывало большинство афинян. Он знал, что нередко малограмотными людьми движет чувство страха и зависти к тем, кого отличают изысканный ум и образованность.

Но многое и ему казалось странным. Он никак не мог уяснить, зачем нужны бесконечные дискуссии, в которых смысл и суть вещей утрачиваются и все вводится лишь к блестящему, но пустому жонглированию словами. С одинаковой легкостью софисты доказывали прямо противоположные истины, а в конечном счете отрицали существование истины вообще.

Кефал успокаивал друга:

— Ты напрасно принимаешь все так близко к сердцу, Перикл. И к тому же, по-моему, ты просто несправедлив к учителям мудрости. А ведь они — твои союзники.

— Ну уж нет, Кефал. Ты отлично знаешь, что я не приглашаю их в свой дом и не обращаюсь к ним за советом.

— И все же это так. Вот тебя называют первым гражданином, советчиком демоса. Даже поэты, которые отпускают язвительные шутки в твой адрес, сравнивают тебя не с кем-нибудь, а с самим Зевсом. За что?

— Наверное, за то, что я помогаю демосу.

— Э, нет, не скромничай! Ты руководишь им, как бы ни старался остаться незаметным. А кто научил тебя управлять государством?

— Разве жизнь — плохая школа, Кефал? Или годы войны с варварами и схваток с Ареопагом ничему не научили?

— Тебя — да. А других? Ты великий политик, Перикл, но ты один. А кто в силах заменить тебя?

— Но я и делаю все, чтобы каждый гражданин мог руководить страной — ведь именно в этом смысл нашей демократии.