Рассказы

«И танцы не нравятся, и катание на машине — все то, чем женщины занимаются целыми днями?»

«Нет».

«Тогда нам больше не нужно тратить время таким образом», — помолчав, сказал он.

«Больше не нужно», — повторила она.

Он помолчал еще. «Я тоже не люблю целоваться», — объявил он.

«Тогда давай больше никогда не целоваться», — предложила она.

«А разговаривать будем на нашем родном языке, я сниму все эти заграничные тряпки и снова надену халат, и мы будем жить, как велит старая добрая традиция, и я буду курить кальян».

«А я больше никогда в жизни не надену кожаные туфли, — сказала она. — И никогда не буду есть масло, которое ненавижу, и вообще никакой иностранной пищи, у нас на столе будут пиалы и палочки, и в моем доме будет дворик и никаких лестниц, и я хочу много детей».

Он видел все то, о чем она говорила, дом и двор, домашний очаг, их родное и кровное и их самих, какими они хотят быть. Слова сами полились у него с языка: «Ты выйдешь за меня замуж? Будем ли мы…» Он запнулся. Поднялся и с решительным видом встал перед ней. «Нет, не так, — сказал он. — Госпожа Фан, мой отец направит вашему отцу письмо. Оно скоро придет — я сейчас…» Он был уже у двери и обернулся к ней. Она поднялась, поклонилась и осталась стоять, глядя на него, пробудившаяся, теплая, как роза. Вот так впервые он увидел ее. Такая она была настоящая чудесная, живое существо одной с ним крови. Они вырастят цветы лотоса у себя в пруду, у них будет своя бамбуковая роща, и летом они будут читать там стихи — старинные четверостишия. Ему всегда хотелось иметь для этого время.

«Вы уходите, господин Лин?» — она произнесла старинную формулу прощания.

Слова прозвучали так нежно, что ноги сами внесли его обратно. Но он вовремя спохватился. «С иностранными манерами покончено», — твердо сказал он. Он вышел в холл, но, не удержавшись, снова заглянул в дверь. Она тихо сидела на диване, сложив маленькие руки и аккуратно составив маленькие ножки, — так, наверное, сидела его мать в пору своего девичества. Она смотрела прямо перед собой и видела — он знал это — дом, дворик и множество детишек, весь этот надежный старый уклад жизни. Она ждала его, такая красивая, прелестная… «По крайней мере, пока покончено», — поправил он себя, торопясь к выходу.

ДОМАШНЯЯ ДЕВОЧКА

«Мой мама не рюбит так темуно», — сказала Эцу.

Она взглянула вверх, высоко вверх, на длинного американца, с которым шла сейчас по улице своего родного городка. В этом городке она прожила всю жизнь, но он стал не похож на себя с тех пор, как в нем появились американцы[2]. Никто толком не знал, как теперь быть, но все очень старались угодить завоевателям. Эцу держалась совершенно прямо в кольце руки Теда. Она называла его Тэду.

«Ты отдашь маме этот шоколад, и она будет довольна», — ответил Тед. Он сжал ее крепче. Здоровенный оби, который она носила, ужасно мешал.

«Сняла бы ты со спины эту диванную подушку», — недовольно проговорил он.

Она засмеялась. Это означало, как он знал по опыту, что она не поняла сказанного, и он полез в карман за словарем.

«Сядь», — велел он. Они дошли до парка, где была скамейка. Она послушно села, и у него освободилась рука. Он посмотрел слова «диван» и «подушка» и ткнул пальцем в ее шелковый оби. Она кивнула.

«А-га, Тэду», — сказала она. Потом лицо ее стало серьезным. «Нет», — отчетливо произнесла она. И для большей убедительности потрясла головой. «Нет», — повторила она.

Это было первое английское слово, которое она выучила и которое чаще всего употребляла с Тедом. Он сразу понял, что означает ее серьезный вид. Она решила, что он предложил ей что-то неподобающее. Он посмотрел на нее в раздумье.

«Слушай, детка, я не собирался раздевать тебя, только снять эту диванную подушку. Можно ведь подпоясаться тесемкой или еще чем-нибудь, а?»

Он порылся в карманах и выудил тесемочку. Ею была перевязана коробка с печеньем, которое испекла и прислала ему Сью. Сью была его самой лучшей девчонкой в Плейнфилде, штат Нью-Джерси, в его родном городе. Тесемка была отличная, и он сохранил се. Теперь он просунул руку за спину Эцу и продемонстрировал, как обращаться с тесемкой. Она пришла в ужас.

«Нет, нет, Тэду!» — произнесла она с такой силой, что он отступил, сунул руки в карманы и мрачно уставился на траву. А Эцу осталась сидеть в своей изящной позе, поглядывая уголками своих длинных глаз на него. Она была очень хорошенькая, маленькая и хрупкая, с овальным личиком и черными нежными глазами. Но самым прелестным на лице был рот. Тед частенько и подолгу разглядывал его оценивающим взглядом. Она ни разу не позволила поцеловать себя. Он делал попытки — со словарем и без, но она только повторяла: «Нет, нет. Тэду».

Не то чтобы все японские девушки отказывались целоваться. Ребята рассказывали, что многие были совсем не прочь, стоило им только показать, как эго делается. Но Эцу не позволяла показывать себе что-нибудь. Он уже не однажды решал бросить ее и найти себе более сговорчивую девушку. Но другие не были такими хорошенькими. А кроме того, в ней и в ее семье было что-то очень домашнее. Он всегда заходил за ней домой, и ее родители мельтешили вокруг с таким беспокойством, как настоящие американцы. Она была старшей в семье, и они прямо тряслись над ней, это было видно. Имелись еще две девочки и мальчик все моложе ее. И каждый раз они говорили Эцу «до свидания» с таким видом, словно она уезжала на неделю, а не шла прогуляться по улице до парка или в кино. Это заставляло его чувствовать ответственность.

«Ладно, черт с ней», — вслух произнес он.

Эцу засмеялась и повела рукой в сторону оленя, который с надеждой приблизился к ним. В парке было полно оленей. Даже во время войны их берегли и кормили.

Поговаривали, конечно, о том, чтобы их съесть, но никто не мог решиться убить священного оленя.

«Голоден. Давуно хочет», — сказала она. Изучение словаря шло на пользу ее английскому.

Тед ухмыльнулся. «Ну-ка, скажи: «Давуно хочешь?»

«Давуно хочешь?» — послушно повторила она.

«Давно, очень», — сказал Тед. Он взял ее маленькую руку и поднес к губам. Это она позволяла. Предварительно она обсудила это дома, Отец с Матерью слушали ее с изумлением. Все, что касалось американца, она обсуждала с ними по вечерам, возвращаясь с прогулок, когда дети уже были в постелях.

«Он кусает твою руку?» — с ужасом спрашивала Мать.

«Нет, он никогда не делает мне больно», — сказала Эцу. Она почувствовала нежность при мысли о нем. «Он совсем не делает мне больно, повторила она. — Он даже поддерживает меня под руку, когда мы переходим улицу».

Отец и Мать переглянулись.

«Ты уверена, что у него на уме нет ничего неподобающего?» — со стеснением выговорила Мать. Эцу смотрела на них ясными глазами, полная готовности рассказать им все. Как-никак она попала в странное положение, ей угрожала опасность, но какая она не знала.

«Он хотел приложить свой рот к моему», — сообщила она.

Родители в ужасе отвели взгляд.

«Я запрещаю это», — твердо сказал Отец.

«Во рту микробы», — пояснила Мать.

«Обещай мне, что ты этого никогда не допустишь», — приказал Отец, и она обещала.

«А как тогда с рукой?» — спросила она.

Они обсудили и руку, и после долгого совещания Отец с Матерью сошлись на том, что руку иногда можно давать если это поможет избежать рта. Но если рука повлечет за собой рот, то давать ее не следует. Поскольку сейчас Тед был недоволен ею из-за оби, то она позволила взять ее руку.

Олень с надеждой глядел на них.

«Он думает, ты ешь моя рука», — с удивлением сказала Эцу.

Тед рассмеялся. «Убей меня Бог!» — воскликнул он. Он даже забыл, что целует ее руку. Теперь этот поцелуй превратился в игру с оленем. Он опустил ее руку. Видя это, олень побрел прочь. Когда он оглянулся, Тед схватил ее руку и опять поднес к губам. Олень галопом примчался обратно. Они рассмеялись и забыли, что минуту назад он сердился, а она была испугана.

2

…с тех пор, как в нем появились американцы… — Речь идет о периоде после второй мировой войны, когда американские поиска некоторое время находились в Японии.