Рассказы

«Можно мне немного задержаться и поговорить с вами?» — спросил он.

Она помедлила с ответом. «Я собираюсь в казино с друзьями», — сказала она.

«Можно мне поехать с вами?» — быстро спросил он.

«Думаю, можно», — ответила она.

Стоявший рядом слуга держал ее пальто, он взял его и накинул ей на плечи. И вдруг увидел маленькие нежные волоски на ее шее, такие черные на матово-бледной, гладкой коже. Глядя на них, он почему-то почувствовал жгучее удовольствие.

Таким было начало, а финал последовал незамедлительно. Потому что не успел кончиться вечер, как он уже был безумно влюблен, хотя никогда еще накопленная в нем ненависть ко всем девушкам не жгла его с такой силой. Каждая девушка, встреченная им в тот вечер в казино, вызывала у него отвращение. Худшие из худших, думал он, презирая их всем сердцем и пряча презрение за улыбкой. Он танцевал с ними, когда не удавалось потанцевать с Филис, отрабатывая на них всевозможные приемы модного ухаживания и ненавидя их при этом. Он брал их руки в свои и ненавидел эти хорошенькие ручки, с красными ногтями. Но это натолкнуло его на мысли о руках Филис. Надо было обязательно посмотреть на них при первой же возможности. В маленькой нише, где он пережидал танец рядом с другой девушкой, он холодно поцеловал эту девушку, когда она наклонилась к нему для поцелуя. В этих поцелуях ничего не было — для него не было ничего. Он украдкой вытер губы, делая вид, что утирает лицо платком. Он ненавидел помаду. Губы Филис — он стал думать о ее губах.

Так все и завертелось. Однажды начав думать о подобных вещах, он уже не мог остановиться, а весеннее солнышко день ото дня подгоняло его. Кроме того, она ведь должна была уехать снова. Ему следовало поторопиться. Он выпросил у отца отпуск и начал ежедневную осаду, с применением всей своей техники. В конце концов, она была современной девушкой, и ей, быть может, нравилась вся эта мишура. Он посылал ей цветы и конфеты, запасался книжными новинками и являлся к ней с ними под мышкой, в общем, без подарка он не приходил.

Но ведь эти подарки они должны были что-то значить. Он вглядывался в нее, чтобы понять, значат ли они что-нибудь для нее. «Любишь конфеты, детка?» — небрежно спрашивал он, вручая ей пятифунтовую коробку с иностранными шоколадными конфетами. Ее лицо как будто чуть вытянулось. Но в голосе прозвучало достаточно энтузиазма: «О, как шикарно, Дейв!» — отвечала она. Они говорили почти всегда по-английски: оба учились в американских университетах и разговаривали в принятой там манере. «Ты уверена, что они тебе нравятся?» — допытывался он. «Я их просто обожаю», — отвечала она. Он пристально смотрел на нее. Она говорила так же, как все они, но казалось, что это чужой для нее язык. Она открывала коробку и весело восклицала: «Какая прелесть! Очень мило!» И ставила коробку на стол.

Да, он использовал всю технику ухаживания, весь современный набор приемов, который они применяли друг к другу. Он вывозил ее всюду — на танцы, в театр, и она охотно шла с ним. В такси он держал ее за руку, а однажды обхватил за плечи и поцеловал бы, если бы она не наклонила быстро голову, так что его губы коснулись ее щеки, а не рта. Все-таки он собирался вложить в поцелуй больше чувства, чем бывало прежде в аналогичных ситуациях. Но, потерпев неудачу, он не захотел повторить попытку. Ее щека была совсем холодной. Руку она не отнимала, но ее ладонь была такой бесчувственной, что он бы ее отпустил, если бы это не было невежливо.

И, тем не менее, он любил ее все больше. Любил потому, что не мог достучаться до нее. Она не отвергала его, никогда его не отталкивала. Она принимала участие во всех его затеях и никогда ни от чего не отказывалась. Если он брал ее за руку, она немного склонялась к нему — она не придерживалась старомодных правил. Но на этом все кончалось. Проделывая все это, она словно отвечала заученный урок. Для нее это тоже были технические приемы. Для них обоих это была одна только техника любви. Ему хотелось, чтобы она знала, что он любит ее, но у него не было других слов, чтобы сказать об этом, как только эти: «Я без ума от тебя, детка», — говорил он. «Да, я тоже без ума от тебя», — вежливо отвечала она, и у него холодело на сердце.

Дни уходили, дни короткого месяца, отведенного ему, а он все не мог прорваться сквозь эту стену из современных приемов. Как-то поздно вечером после танцев у дверей ее дома он наклонился к ней: «Поцелуй меня на прощание, Филис!»

«Конечно», — с готовностью откликнулась она и легко коснулась бестрепетными губами его щеки.

Все было напрасно. Они становились не ближе, а дальше. Слова и прикосновения только отталкивали их друг от друга. Он не знал, что делать, и от этого продолжал все то же.

И только в день накануне ее отъезда они неожиданно открылись друг для друга. Они опять танцевали в казино, вплотную, тесно обнявшись, как вдруг она остановилась, высвободилась из его рук и взглянула ему в лицо.

«Тебе это в самом деле нравится?» — спросила она. Он опешил. Ее голос изменился, стал мягче, глубже. Она говорила по-китайски, на их родном языке! Почему они никогда не разговаривали по-китайски? Была какая-то пустая отговорка… разные диалекты… Она была родом не из Шанхая — ее семья приехала с севера. Говорить по-английски было модно, и они делали вид, что и легче. Ерунда. Он прекрасно понимал ее китайский. Он внимательно смотрел на нее. Безвкусный танцевальный зал исчез. «Нет, мне это совсем не нравится, — ответил он. — Я не могу описать тебе, насколько мне это не нравится».

«Тогда давай уйдем отсюда», — просто сказала она.

Она была совсем не похожа на ту себя, которую он знал. В машине она держалась с такой сдержанностью и достоинством, что ему и в голову не пришло взять ее за руку. Но именно так, не касаясь ее руки, он чувствовал себя ближе к ней. У двери ее дома он остановился в нерешительности. Но она сказала: «Может быть, ты зайдешь? Думаю, нам надо поговорить».

«Мне очень многое надо сказать», — ответил он.

Казалось, что они не разговаривали друг с другом никогда. Все эти глупые иностранные слова, которыми они обменивались, не выражали ничего. Теперь слова скапливались на языке, просясь наружу, их собственные слова. Все еще только предстояло сказать. Она села на крытый шелком диван, он на стул рядом. Она посмотрела на него, потом обвела взглядом комнату. «Мне здесь ничего не нравится, — сказала она, делая жест рукой. — Ты совсем не знаешь меня. Ты даже не знаешь, как меня на самом деле зовут. Я совсем не такая, какой ты меня видел. Теперь, когда я уезжаю, я хочу, чтобы ты знал, что я очень старомодна. Весь этот месяц с тобой я делала вещи, которые ненавижу. Лучше тебе знать об этом. Я не люблю танцевать. Мне не нравятся иностранные конфеты. Я не люблю целоваться. Мне становится просто плохо, когда я должна поцеловать кого-нибудь или когда я чувствую чьи-то губы на своем лице или руке даже твои мне неприятны».

«Подожди, — перебил он. — Теперь я понимаю, я все время чувствовал это. Я понимаю, почему между нами никогда не возникало близости. Но зачем тогда ты ходила со мной на танцы, зачем позволяла целовать себя? Если бы ты сказала, что тебе это неприятно, я бы не вел себя так».

Она опустила голову и смотрела на свои стиснутые руки, лежавшие на коленях. Потом робко ответила: «Я думала, что тебе нравятся все эти иностранные штучки, а мне хотелось нравиться тебе. Я думала, что если откажусь, то ты… можешь больше не прийти». Последние слова она произнесла совсем тихим голосом.

«Как же тебя зовут?» — требовательно спросил он.

«Мин Син — Сияющее Солнце», — сказала она.

«А меня Юн Ань — Отважный Мир», — сказал он.

Минуту они молчали.

Потом он опять заговорил. Он подался вперед на своем стуле: «Ты хочешь сказать — ты действительно хочешь сказать, что предпочитаешь больше все наше?»

«Намного, намного больше», — неуверенно проговорила она.

«Тебе не хотелось бы иметь такой дом?» — настойчиво выспрашивал он.

«Нет», — слабым голосом сказала она.