Страница 9 из 132
Смертью царевича Ивана открывался путь к престолу третьему сыну Грозного, Федору, от Анастасии Романовны. Но царь Иван Грозный, с юности не знавший удержу своим страстям, передал ему очень дурную наследственность. Царевич Федор рос хилым созданием и в физическом, и в нравственном отношении: низкого роста, с опухшим лицом, нетвердой походкой и с вечной улыбкой на лице, он производил впечатление одного из тех людей, которых называли тогда юродивыми, то есть был физическим и нравственным уродцем. Родившаяся от такого отца дочь умерла уже в первый год своей жизни, а больше у него детей уже и не рождалось. Следовательно, дорога к престолу открывалась царевичу Дмитрию, младшему сыну Грозного, от седьмой жены, Марии Нагой; но Дмитрий попал в такие условия, которые не допускали его до престола: он был сыном седьмой жены, в сущности, незаконный уже сын Грозного; царевич был как бы живым укором его памяти, а потому его поспешили убрать из Москвы подальше, дав ему в удел отдаленный Углич, где Дмитрий и жил со своей матерью (Дмитрий и был последним удельным князем на Руси). Этого требовало простое приличие: ведь нельзя же было держать такого человека при дворе. Царевич уже с малых лет проявлял неприязненные чувства к боярам. Флетчер сообщает, что, по отзывам близких людей, царевич обещал быть похожим во всем на своего отца. Рассказывали, что царевич любил смотреть на мучения животных. Другие источники передают о нем и более яркие факты, характеризующие его отношение к боярам. Буссов рассказывает, что однажды Дмитрий наделал из снега чучел, назвал их именами знатнейших московских бояр, рубил им головы своей саблей и приговаривал, что так он будет поступать с недругами своими — боярами, когда займет московский престол. Авраамий Палицын пишет, что из Углича сообщали в Москву, будто Дмитрий враждебно настроен к боярам и особенно к Борису Годунову. И этому свидетельству мы, конечно, вполне можем верить. Царевич действительно по-детски мог выражать чувства, которые вызывались в нем окружающими его людьми, и эти чувства в будущем не обещали ничего хорошего боярам, особенно тем из них, которые, как говорилось, были приставлены к нему для береженья, на самом же деле для стереженья, и на которых прежде всего должна была обратиться ненависть матери царевича и его самого как на тюремных сторожей, дозорщиков и утеснителей. Флетчер в год смерти царевича Дмитрия писал, что жизнь его (Дмитрия) в опасности от тех, кто имеет виды на престол, так как в случае бездетной смерти царя он останется единственным наследником. Слова Флетчера оказались пророческими: в то время, когда Флетчер писал об этом, Дмитрий был убит. Трудно теперь сказать, кто был истинным виновником его смерти. Быть может, в этом виноваты были приставы, так как им прежде всего грозила опасность со стороны Дмитрия при вступлении его на престол и, кроме того, они могли надеяться на безнаказанность вследствие сочувствия со стороны московских бояр, которые тоже желали избавиться от Дмитрия. Впоследствии в убийстве царевича Дмитрия обвиняли Бориса Годунова, и до сих пор все еще идет спор об этом среди историков. Мы должны признать, однако, что спор этот неразрешим, потому что все это дело представляет собой, в сущности, судебное следствие, и если уж по горячим следам бывает трудно разобраться в таких делах, то через несколько столетий тем более трудно воспроизвести все и сказать определенно, кто был душой всего этого предприятия. По-видимому, обвинение действительно падает больше всего на Бориса. Некоторые определенно считают его убийцей: так, например, думал Карамзин, так думал и Пушкин со слов Карамзина. То же самое получается, если мы будем рассматривать дело со слов официальных актов об избрании царя Михаила Федоровича на царство, но тут, может быть, мы опять-таки наталкиваемся на обычный случай поспешного умозаключения. Быть может, Годунов и мог бы наследовать престол по смерти Федора, но весьма возможно, что он все-таки не был виновнее других бояр, которые тоже постарались замять дело, тоже «ни во что вменили кровь невиннаго младенца», по словам Авраамия Палицына. С другой стороны, мы не можем с такой уж уверенностью и оправдать Годунова, как это делает, например, Погодин. Не нужно все-таки забывать, в какой обстановке вырос Годунов: ведь он воспитывался в школе опричнины, был родней Малюте Скуратову, близким человеком Грозному, и мы имеем основание думать, что Годунов не отличался и особенно развитым моральным чувством, так что нет ничего невозможного в том, что он и был тем злодеем, который совершил это дело. Одно несомненно: мы слишком удалены, поэтому не можем расследовать дела вполне и сказать определенно, виновен Годунов или нет.
Как бы то ни было, но династия князей-собирателей прекратилась, и Московское государство испытало сильное потрясение. Прекращение династии редко когда проходит без потрясений, а в Московском государстве они должны были быть сильнее, чем где-либо. Как раз в момент прекращения династии в Московском государстве происходило сильное общественное брожение: все общественные группы были недовольны своим положением и ходом дел в государстве. Источником общественного недовольства был выродившийся абсолютизм, ярким представителем которого являлся Иван IV. Мы не будем добираться сами до коренных причин этого общего недовольства, а послушаем лучше, что говорят современники, вдумчивые, объективные наблюдатели. Я разумею опять-таки Флетчера, который писал: «Низкая политика и варварские поступки царя Ивана так потрясли все государство и до того возбудили общественное недовольство и непримиримую ненависть, что все может кончиться не иначе, как общим восстанием». Отметив улучшение правления при Федоре, Флетчер все же характеризует его как правление тираническое. «Правление у них чисто тираническое, — говорит он, — все действия клонятся к пользе и выгоде одного царя, и притом все это достигается варварскими способами: подати и налоги вводятся без справедливости, дворяне и мужики — только хранители царских доходов. Едва только они успеют нажить что-нибудь, как все переходит тотчас же в царские сундуки». Эта тирания, по замечанию Флетчера, давала полную свободу для угнетения низших классов общества высшими. Впрочем, дворяне при общем угнетении пользуются несправедливой и неограниченной свободой повелевать, особенно же в тех местах, где дворянам принадлежат еще особые права по управлению. «Нет слуги или раба, — пишет он, — который бы больше боялся своего господина, как здешний простой народ боится царя и дворянства. Здесь каждый — раб, и не только в отношении царя, но и в отношении чиновников и военных; что касается движимости и другой собственности народа, то она принадлежит ему только по названию и ничем не ограждена от хищений и грабежа, и не только высших властей, но и низших чиновников, даже простых солдат».
Широкий произвол и угнетение народной массы отразились своеобразными последствиями и на экономическом развитии народа: чрезмерные потрясения, которым подвергались простые люди, лишили их бодрости и охоты заниматься промыслами, при более или менее успешном ведении дела была опасность лишиться не только имущества, но и самой жизни. При таких условиях заниматься промыслами, конечно, было мало охотников. Вот почему народ, по природе способный и трудолюбивый, стал предаваться лени и пьянству. «Бродяг и нищих у них, — пишет Флетчер, — великое множество. Голод и нужда изнуряют их до того, что они просят милостыню прямо отчаянным образом: „подай или зарежь, подай или убей меня“, — говорят они». Это угнетение наложило печать на нравы и на характер народа: видя жестокости начальников, подчиненные бесчеловечно относятся друг к другу, самый низкий мужик, готовый лизать сапоги дворянина, — несносный тиран для своих подчиненных, как только их получит. Всюду грабежи, убийства, жизнь человека здесь нипочем, развилась лживость, слову нет никакой цены, для выгоды готовы на все. Административное и социальное угнетение вытравило и здоровое национальное чувство народа, он хочет вторжения чужой державы как избавления от тирании. Таково в общих чертах свидетельство современника — иноземца и, следовательно, вполне беспристрастного наблюдателя. В этом брожении всех общественных элементов и скрывалась причина великой разрухи, которая обусловила нравственное разложение общества, вызвала те чувства социальной ненависти и вражды, ту жестокость и лживость, которые играли такую видную роль в Смутное время. Наблюдалось падение здорового национального чувства: миру люди предпочитали измену стране и предавались врагам. Флетчер является великим комментатором событий, которые развернулись вслед за тем, как он был в Москве. При такой общей разрухе благополучие государства было непрочно: оно держалось только по инерции, опиралось еще пока на целость традиционной царской власти, которая скрепляла государство. Как только она распалась, заколебалось, и чуть было не распалось само государство, если бы не было поддержки снизу, со стороны общественных классов.