Страница 134 из 151
Красавицу Розу Антон сперва не признал, а потом вздохнул про себя: что с людьми делает время. В тощей фигуре, иссохшем смуглом лице, кое-как прибранных, тронутых серебром волосах не было ничего от прежней, застенчивой прелести девушки — только распахнутые глаза и упрямый, неулыбчивый рот. Когда Гиля подозвала ее, Роза встала рядом с матерью, теребя тонкими пальцами концы платка. На вежливые вопросы отвечала односложно — да, нет, хорошо. Решив расшевелить эту куклу, Антон сперва достал деньги, триста долларов очередной премии. В глазах старой Гили блеснула радость — несмотря на ковры на полу и роскошную посуду в серванте, зажиточным дом не выглядел. Роза осталась безразличной. И на фотографии сперва глянула искоса, мазнула по карточкам быстрым взглядом и снова уперлась в стенку. Когда Гиля, поминутно ахая, стала разглядывать снимки и называть имена, вздрогнула. Вгляделась в лица, наклонилась к столу, взяла пачку карточек, раскидала, как карты, — и начала медленно рвать в клочки свои портреты, один за другим. Всплеснув руками, Гиля бросилась ее оттаскивать, начался шумный переполох со слезами и криками. Потом Роза внезапно утихла, села, взглянула блестящими глазами на мать:
— Думаешь, я не знаю? Сколько лет вы с дадо гадали — убила я своего мужа? За что, почему убила?! А я его пальцем не тронула. Ненавидела — да, зубы сводило, как ненавидела. И ты бы, мама, ненавидела, и любая бы с ним на яд изошла. А слова поперек не скажешь — спас меня Лекса, и от смерти спас, и от того, что хуже смерти. И сына своим назвал, и вы людям в глаза смотреть можете, что честь сберегли. А что у меня жизни нет и не будет, то мое дело. Когда в мужья мне Петьку прыщавого засватали — я вам слова никому не сказала, что иду за сопливого пацана, на год меня моложе. Зато род хороший и денег у семьи вдоволь. Все замуж выходят, и я не хуже других…
А потом Раджа пришел — и сказал, что я лучше других! Что я красавица небывалая, и голос у меня звонкий, и ноги быстрые, и танцую я лучше всех девушек, и любить буду жарче всех. Что такая должна одеваться модно, и на машине ездить, и детей любимому мужу рожать — мужу, не мальчишке негодному. Сказал — бежим со мной, все у тебя будет, а отцу потом в ноги кинемся, он простит. Он хорош был, Раджа, — высокий, сильный, глаза горят, губы сладкие, обнимет — косточки тают. Я и побежала. Он счастливый тогда был, всех друзей в ресторан позвал, и цыган, и гадже своих, платье мне купил красивое, кольцо золотое. Два месяца мы с ним душа в душу жили, от счастья хмелели. В клубы, в рестораны ходили с его друзьями, я для них танцевала, все хлопали, красавицей звали. Наряды Раджа мне покупал, серьги принес красивые. Любил сильно, работать не заставлял, гадать не велел. Я нарадоваться не могла — дома в строгости жила, а тут воля. Вот только к отцу Раджа все не ехал — то одно дело находилось, то другое. Я видела, он сердится, когда я спрашиваю, не торопила его. А потом вдруг Раджа посреди ночи примчался в квартиру, где мы жили, сказал, беда у него, гонятся, убить хотят. Как сейчас помню — я стою в рубашке, не знаю, за что хвататься, а он вещи в сумку скидывает, меня неодетую вниз тащит, и мы с ним по улицам мчимся на его красной машине, только ветер свистит.
Приехали в незнакомый район, в высокий такой дом, там квартира большая, грязнющая. Народу полно, мужчины злые, женщины одеты как шалавы — юбки короткие, ноги наружу. Раджа вызвал хозяина — Памиром его звали, руки в наколках, смотрит из-под бровей так, что сердце в пятки проваливается. Говорит, так и так, брат, база нужна. Тот даже не посмотрел — кивнул на комнатушку — живите, мол. И стали мы жить, только плохо. Меня сразу по дому пошли гонять — там помой, то постирай, там сготовь. И орали, если что плохо делала. Мой Раджа злиться стал, денег нет — куда трачу, плачу — кончай скулить. Я молчала — бьет, значит, любит, муж он мне. Пожили так две недели, Раджа уходил днем, мне не велел отлучаться даже за едой, сидела, как сова в клетке. А потом ушел — сказал, машину продавать — и не вернулся. Я два дня у себя сидела, ревела. Потом Памир пришел, улыбается, а у самого глаза злые. «Задолжал твой Раджа по-крупному важным людям, и мне тоже задолжал, а потом в бега пустился. Звонил мне, клялся вашим цыганским богом, что вернется, привезет лавэ. Так что я тебя, красавица, пока не гоню — живи. Говори, если что нужно, Памир поможет».
Я дернулась туда-сюда — а куда мне податься? К отцу без мужа вернуться — всю семью опозорить. И как Раджа меня найдет? Стала жить. Новые платья соседкам толкнула за гроши, чтобы было на что хлеба и чая купить, есть все время хотела — нутро выворачивалось. Я же дура, не понимала, что понесла. День живу, два живу, пять, десять. Памир пришел — так и так, Раджа не возвращается, плати за него проценты. Я достала серьги, кольцо золотое, еще цепочка у меня была — отдала ему, сколько было. Еще неделя прошла — нет от мужа вестей. Снова Памир проклятый объявился. Запер дверь в комнату, встал и давай объяснять, что Раджи нет, а я ему жена. А раз жена — то буду долг отрабатывать, натурой. Сперва с ним, а потом работать пойду. Даром, что ли, Раджа такую красавицу в залог оставил? Я опешила: «Как — в залог?» Очень просто — вместо машины, на которой уехал деньги искать. Я на Памира посмотрела — а он толстый, поганый, рожа лоснится и зубы гнилые, — лучше сдохнуть, чем под такого лечь. Ну я и схитрила — сказала, что Памира всегда хотела, что он сильный и настоящий мужик, зачем ему меня другим отдавать, его, красивого, холить и любить буду. Поцеловала в вонючий рот, дала за грудь потискать, потом попросилась до ванной сбегать, чтобы принять его чистой. Взяла полотенце там, мыло, вышла за дверь — и бегом наружу. Там чердак был, я не вниз полезла, а вверх, в щель забилась и сидела полночи, пока он со своими баро-дромэскиро во дворе и по улице меня искал.
На рассвете уже прокралась до первого этажа, выскочила из подъезда и давай деру. Холодно было страсть, а я в домашнем, в тапочках на босу ногу. На помойке кофту нашла старую, завернулась в нее и пошла себе куда дэвлале-дад приведет. В первый раз в жизни я так богу молилась. Потом в голове встало — правду ведь говорил Памир, бросил меня Раджа на произвол судьбы, как чужую. Хоть в реке топись. Гляжу — выбрела к набережной. Иду дальше, замерзла уже совсем. И вдруг слышу: «Здравствуй, Роза». Старый, тощий мужик меня зовет — стоит со штативом, что-то там щелкает. Я к нему — а это дядька Лекса, друг дадо, он к нам в дом приезжал. Подбежала я к нему, обняла за шею и давай плакать. Он меня в свою куртку закутал — и домой. Спрашивать ни о чем не стал, понял, что убежала. У него комнатушка одна была, он мне кровать уступил, сам на пол перебрался. Одежек кое-каких купил в сэконде, деньги стал на хозяйство давать. Об одном просил — чтобы я к его технике близко не подходила, не трогала ничего и его самого не отвлекала, когда работает. Я обжилась потихоньку — скучно, конечно, зато не обижает никто и дядька Лекса мне не чужой. Потихоньку он меня уговорил позировать — и одетой и неодетой. Я старалась, думала, ему нравится. Плакала иногда, как Раджу вспоминала, как он меня любил, а потом вспоминала, как бросил, — и уходили слезы.
Там и дадо нас отыскал. Я как увидела, что Лекса в ноги перед отцом валится, прямо в грязь, у меня сердце замерло. Решила, что полюбил меня старый, вправду решил жениться. На порченой, на непраздной — вот как любит. Мы вернулись, я ему, дура, все это и рассказала, благодарила еще за любовь, обещала, что стану хорошей женой, рассказала, что жду ребенка. Думала осчастливить — а он на меня смотрит этак с прищуром, как из-за своей камеры, и спрашивает: «Что за глупости тебе в голову взбрели, деточка? Живи у меня, сколько нужно, я тебя не гоню, но никаких ЗАГСов. А цыганская свадьба — это видимость, фикция вроде моих фотографий». Засмеялся еще — в первый раз видела, как он смеется. И так мне стыдно стало — умирать буду, не забуду. Ладно, сжала я зубы, замолчала. Ради ребенка, ради себя, ради чести. Свадьбу сыграли, зажили кое-как. Я старалась, думала, стерпится — слюбится, видела же, что нравлюсь ему, что глаза у Лексы блестят, как на меня смотрит, и снимал он меня все время — прогулки забросил, только вокруг меня и ходил.