Страница 133 из 151
— А поговорить с дочкой еще раз не пробовал? Говорят, помогает, — наконец перебил сбивчивый рассказ гостя Антон. — У меня своя дочка растет, я тебя… Михай, правильно? хорошо понимаю, мало ли где оступилась, мало ли как дело было — своя кровь, спасать надо. Кто кроме родни поможет?
— Никто, — подтвердил Михай.
— Ты другое скажи — я ведь правильно понял, что у Лексы сын остался? Даня?
— Дуфуня, — поправил Михай.
— И «Лейка», в смысле камера эта, принадлежала Лексе? И фотографии, которые я показывал, делал он? — спросил Антон.
— Ну да.
— Тогда твой внук — наследник. Фотографии денег стоят, и немалых. Я на них заработать успел — разобраться хотел, что да откуда, а оно завертелось. Тысяч пять…
— Не базлай из-за грошей, — Михай покачал головой.
— Пять тысяч евро — гроши? — удивился Антон.
Настала очередь Михая озадаченно хлопать глазами, он задумался, потом махнул рукой:
— Твои лавэ. Плюнь и забудь…
Сошлись на половине плюс что все новые гонорары за работы Лексы переходят к его семье. По-хорошему надо было отдать и «Лейку», но когда Антон взял в руки камеру, его вдруг охватила беспричинная дикая ярость на врага, вора, хищника, пробующего отнять достояние. Даже руки задрожали от злобы, пальцы сжались, целя вцепиться в подставленную шею и придушить на месте. Чуткий Михай это тотчас заметил, Антон отговорился нездоровьем, старой мигренью. Выставил гостя из дома под предлогом сходить в Сбербанк. Снял наличность, вручил, пообещал навестить, завезти фотографии, глянул вслед — как спокойно, тяжело ставя ноги, идет по улице грузный мужик. И вернулся домой, понимая, что, в общем, легко отделался.
Если б скандал выплыл наружу — Антону бы до конца дней не видать ни публикаций, ни выставок. Плагиат — серьезное обвинение, тем паче если оно правдиво. Сколько себя ни оправдывай, правда-то вот она — на чужом добре поднялся Антон Горянин, знал бы дед-покойник — руки бы больше не подал. А все проклятая камера и чертов цыган, чтоб ему пусто… Вернуть все и забыть к ебени матери, тоже мне сокровище драгоценное выискалось. Новое наживем, и не с такого дерьма начинали. Страшно захотелось выпить. Антон представил, как глоток ледяной водки обжигает язык и нёбо, наполняя рот сладкой слюной, как становится тепло на душе, и сплюнул. Один стаканчик, другой — и готов новый запой. А за ним еще и еще — не затем переламывался, чтобы по новой себя в бутылку спускать. Раз сорвался, и хватит.
Он выключил телефон и закрыл его в ящике стола, туда же от греха убрал «Лейку», собрал бэг, с ближайшей почты позвонил Хелли — и по трассе сорвался в Минск. Уже стоя на обочине шоссе, подумал, что не выходил так в дорогу лет восемь, постарел, видать, да не до конца. Октябрь оказался неожиданно добрым — мягкая ночь и пронизанный утренним светом лесок, блесткий иней на еще зеленой траве, рыжих листьях, ослепительно-красных ягодах. И с попутчиками везло — брали быстро, болтали мало, попсу не слушали и вопросов лишних не задавали. Дорога омолодила Антона, помогла отбросить ненужное, собраться с мыслями. Тот цыган здорово сказал — зачем жить, если ни разу не видел, как перед тобой расступается море? Полжизни он уже оттрубил, кабы не больше, дом отцовский за собой вроде бы удержал, сын растет, и даже яблони в свое время сажал у Ленки на даче. Долги, почитай, отданы, дела сделаны — а что дальше? Рассвет, белый пунктир шоссе и лес по обочинам — ничем не хуже наступающих волн. И пощечина ускользающего момента в радужное стекло объектива. Да, пусть будет так… Когда наступают тяжелые времена, мать Мария приходит ко мне, прошептать слова мудрости, — пусть будет так.
Минск встретил Антона листопадами и дождями, чистенькими кафешками и желтыми огоньками добрых окон. По сравнению с Питером здесь всегда было спокойнее, проще, и в то же время особенная тоска звучала в воздухе — не туманная, невская, а пронзительная и светлая, как журавлиные клики. И названия мягким пухом ласкали слух — проспект Незалежности, Немига, Замковая улица, улица Короля. И у хлеба был другой вкус — пресный и нежный. Умница Хелли не лезла в душу — кормила его завтраками и ужинами, оставляла ключи, по ночам спала рядом, горячая и знакомая до последней морщинки на усталых щеках. Жаль, что не срослось в свое время, а сейчас уже поздно что-то менять… Недели хватило, Антон вернулся домой спокойным, на этот раз поездом — захотелось плацкартной тесноты, стука колес и пыльного чая в граненом стакане. В почтовом ящике дома ждали счета и рекламный мусор, звонить звонили дети, пять эсэмэсок от Стасика и никаких проблем.
Антон решил напечатать все снимки безвестного Лексы, сложить в альбом и вместе с «Лейкой» вернуть в табор — пусть у цыган голова болит. Всего было около сотни кадров, считая те, которые он не распечатывал. Насчет самих пленок он долго думал, но в итоге решил оставить себе — на всякий случай. А заодно попробовать вытащить из фотоаппарата оставшиеся кадры — интересно же поглядеть, до каких высот добрался этот Лекса? Десятка катушек пленки должно хватить.
Как и в прошлый раз, Антон сел перед гладкой белой стеной и начал щелкать. Отсняв одну пленку, аккуратно вытаскивал ее, прятал в коробочку, заправлял следующую и продолжал. Потом началась возня с проявкой, промывкой и просушкой, резко пахнущими растворителями и проточной чуть теплой водой. Пять пленок оказались потрачены зря — на них не было ничего, кроме белой стены. На шестой один-единственный кадр — искаженное в яростном крике лицо мужчины, пистолет в его руке и темная полоса пули, вылетевшей из ствола. На седьмой все тридцать шесть кадров занимала давешняя цыганка Роза, точней, основным героем снимков был ее живот — сперва нежно округлившийся, потом тугой, натянутый, со сгладившимся пупком и бугорками от пяток или локтей плода. Восьмую заполняли портреты младенца — от новорожденного до годовалого. Мальчик спал, просыпался, сосал грудь, грыз яблоко, улыбался, рыдал, задумывался о чем-то своем. Антона поразило, как верно Лекса зафиксировал момент осмысления, появления разума на лице человеческого детеныша. Девятую пленку занимал жанр — цыганский табор промышляет у вокзала, лица прохожих, то ошарашенные, то гневные, черные волосы в белых снежинках, босые ноги в стылой каше, усталая старуха опирается о парапет, смотрит на гладкую воду канала. И последняя пленка оказалась довольно странной: фотограф снимал перекрестки — решетки, дороги, провода, троллейбусные рога. Он, видимо, находил что-то свое в этих соотношениях, но для Антона логика и художественная ценность кадров остались непонятны. Чуть подумав, вместо альбома он сложил фотографии в папки из-под фотобумаги — надо будет, пусть сами сортируют, как им нужно. В последний раз протер камеру, полюбовавшись округлыми формами, уложил в кофр, вздохнул — расставаться действительно будет жаль, но голодная ярость вроде ушла.
Ехать надо было в Пери, маленькую деревушку за Токсово. Антон поздно сообразил, что не знает ни адреса, ни телефона Михая, но, подумав, решил, что наверняка в таборе укажут и дом и улицу. Ехать решил утром, чтобы к вечеру вернуться в город. Ночью спал плохо, одолевали кошмары, в которых приходилось то прятаться от фашистов с овчарками, то спать в стогу, в душном колючем сене, то идти босиком по снегу, то драться с хрипящим от ярости парнем, прижиматься лицом к его синтетической, скользкой от пота белой рубашке, больно царапать щеку о пуговицу, думать, что сейчас убьют — и все кончится. Поутру на город лег первый снег — цепочки черных следов покрывали узорами тонкое, тающее полотно асфальта. Антон не удержался — заправил пленку в «Лейку» и поработал сверху, снимая из распахнутого окна причудливые узоры человеческих троп. Потом оставил коробочку в ванной, запер двери, поехал на вокзал и вскоре уже сидел в неопрятной полупустой электричке. Вагонные сквозняки пробирали до костей, проникали под тонкую куртку, студили ноги, словно Антон шел босиком по снегу.
Короткая поездка грозила обернуться большой простудой, и, как на грех, ни одно кафе на станции не работало. Когда Антон дошел до вороньей слободки, скученных разномастных домов и домишек, в которых обретался табор с чадами и домочадцами, его уже капитально знобило. Так что шумное гостеприимство цыган пришлось как нельзя кстати. Узнав, что чужак пришел в гости к старому Михаю, его довели до дверей приземистой старой избы и вручили с рук на руки хозяйке Гиле, о которой Антон уже был наслышан. Морщинистая, полнотелая, сияющая золотозубой улыбкой, разодетая в цветастое платье, пушистую кофту и вязаные «копытца» женщина выглядела такой славной, что рядом сразу становилось теплее. Ему тут же налили горячего, очень крепкого чая, предложили сластей и вареной картошки, так вкусно пахнущей маслом, чесноком и мятой зеленью, что Антон просто не смог отказаться. Пока он утолял голод, вокруг сновали любопытные дети — не меньше десятка бойких, пестро одетых пацанят и девчушек, показывались в дверях молодые цыганки в красных и розовых платьях, с лентами в волосах. Мужчин видно не было — «на работе», махнула рукой Гиля. «Ты поешь, отдохни, придет Михай».