Вурди

— Но-но, — обиделся за свое прозвище охотник.

— Носи, коли заслужил. Где ж он, показывай…

— Вон, — протянул руку Питер, едва не задев по носу подошедшего Хромоножку. — А! И ты туда же! — нахмурился охотник.

Скучно рассказывала старуха, и Питер, плюнув на старушечьи россказни, подошел к истомившемуся от ожидания Гнусу. От рыболова изрядно попахивало элем, охотник недовольно поморщился:

— Уже?

— Что ж, хлебнул чуть-чуть, нельзя что ли? — обиделся Гнус.

— Ну и голос у тебя, — сплюнул Питер, — хуже, чем у Гергаморы. Ладно. Сделал? — вполголоса спросил он.

— Ага. Делов-то. С первой стрелы и положил. Правда, тявкнул, сволочь. Я уж думал, Гвирнус выскочит, обошлось. Веточками закидал и — ноги.

— Дурак сопливый! Оттащить надо было! Найдет — сразу догадается, настороже будет. А так бы думал, мало ли где по Поселку или по лесу шастает. А впрочем, вурди с ним! Не боюсь я его, — зло сказал Питер. — С кем говорил?

— С Вислоухим. Еще — с Рухом, ну, тем самым, что с тобой в Лысый лес ходил…

— Слабак он, — проворчал Питер.

— Еще с Касьяном вчера. Жаль, сгорел.

— Ты мне мертвецов не приплетай. О живых говори.

— Да многие пойдут — только позови. Что Гвирнус, что Ай-я — порода у них такая. Ай-я же, все говорят, хвори напустила, а теперь болеет, вишь, сама. Подходяще стало быть, хе!

Слушатели между тем перебрались к указанному Питером пеньку. Нетерпение все более возрастало, но старухе это нравилось. Она сидела на пне скрючив высунувшиеся из-под юбки костлявые ноги. Слушатели невольно отводили глаза и морщили носы. Однако расходиться не спешили.

Дул легкий ветерок — то со стороны горящего леса, принося с собой сладковатый привкус горелых елей (люди встревоженно переглядывались — близко горит), то со стороны пожарища, и тогда запах гари усиливался. Небо окончательно просветлело.

Мимо пожарища потянулись к реке женщины — наступило время стирки. Им навстречу шли мужчины с длинными ивовыми удилищами и наполненными рыбой большими сетками в руках. Рыбы на сей раз, впрочем, было не так уж много.

— На глубину ушла. По такой-то жаре, — считали необходимым сообщить каждому встречному рыболовы и, понижая голос, спрашивали: — Ну, кто еще?

— А вурди их знает. Вот ждем.

— Кхе! — подала голос старуха, и слушатели (теперь уже не столько ребятня, сколько подтянувшиеся к ним взрослые) примолкли. Ожидание кончилось.

— Кхе! — снова кашлянула старуха. — А в общем-то ведь наврала я все. Не было у меня ни платья. Ни любви. С ним. Я-то его, конечно, сразу приметила, с первого дня. Только ему я и вовсе не показалась. Другую он выбрал. — Гергамора многозначительно посмотрела на обступивших ее сельчан. — Вурди!

— Ох! — вздохнул кто-то из женщин.

— А чего удивляетесь? Мы и то не знали, что она вурди. А уж заезжий тем более. С виду она человек как человек была. Красавица. Волосы чернее ночи. Кожа что снег. Улыбалась все время. Зубки белые, чистые. Не то что у вас, смотреть тошно, гнилье одно. Многим она нравилась, да никому — допрежь этого самого заезжего — не давалась. Анита ее звали. А может, и путаюсь я. Имена-то потруднее упомнить, чем людей. Глупые они — имена. В общем, встретились, уж не знаю как. Только часто их стали видеть. Вместе. То у реки встретят. То в лесу Ближнем. И все вдвоем. О чем говорили, тоже не знаю. Да ведь все по глазам видно. Полюбила она его. Ну и он тоже. Сначала ревновали ее сильно. Наши, местные. А потом ничего, плюнули. А тот как ни приедет с товаром своим, так сразу к Аните. Все уехать отсюда, с ним, значит, уговаривал. Что здесь за жизнь, говорил, и не жизнь вовсе. Прозябание одно. Как в болоте: одну ногу выдернешь — другая увязнет.

— Э! Постой! — перебила старуху Тина. — Ты-то почем знаешь, что он ей говорил?

— Да не знаю я. Но что-то похожее должен был говорить. Точно.

— А она? Уехала? — не выдержал кто-то.

— Так ведь вурди же… — прошептал Хромоножка.

— Ну и что с того, что вурди? — прошамкала Гергамора. — Любовь-то кому хочешь голову задурит. Конечно, здесь, в Поселке, случись что, живность какую поймал (кролика проще всего — в каждом дворе, почитай, будут, а в лесу и не перечесть), ну и жажду свою кровушкой и перебил. А там, куда звали ее (кто знает?), может, и живности-то нет. Только не думала она об этом. Пошла бы с ним, ой как пошла!

— И все?

— Все.

— Тьфу! — сплюнула в сердцах Тина. — Рассказала! Ха!

— Погоди, Гергамора. А ты-то откуда узнала, что она — вурди?

— Видела кое-что. Ходила я за ними, следила, что греха таить. Они на речку — и я. Они в лес — я за ними. Хвостом. Она же, Анита, как? Увидит веточку острую и ему: «Давай обойдем — поранишься до крови». Корень гиблого дерева — ногой, значит, сюда не ступай. Ножи в своем доме (жил-то заезжий у нее) все затупила. Дрова колола сама — мало ли что. Он все удивлялся ее заботе — за любовь жуткую принимал, любовь-то и впрямь жуткая была, — хмыкнула старуха. — Да и сама я сначала про любовь думала. Только не уберегла Анита его. Хлестануло как-то заезжего по лицу. В лесу это было. Царапинка-то небольшая, а кровь пошла. Тоненькая такая струйка. Сначала по щеке. Потом по подбородку. Тут-то все и случилось…

— Ну наконец-то!

Рука Гвирнуса коснулась шершавой стены, и он облегченно вздохнул. Если не окна, то хотя бы стены в этой дурацкой хижине были на месте. «Точно ведь — и как это я сразу не догадался? — повелитель голову задурил, — подумал нелюдим. — Они это могут. Сволочное племя. И шутки у них — тьфу! Прав был отец: мать-то его все уговаривала, мол, с повелителями проще жить, а он ни в какую».

Гвирнус вздохнул, прислонился щекой к пыльной стене.

Умерли они. Давно.

Отец в лесу. Ушел — не вернулся. Обычное дело. В Поселке обычное. Мать как чувствовала. Перед охотой он поранился слегка (дрова колол). Щепкой садануло. Ссадинка на руке так себе — пустяковина, но мать в слезы. Не ходи, мол, тяжко у меня на сердце, сиди дома, с голоду небось не помрем.

Не послушал — пошел. А там — то ли ведмедь задрал, то ли в болоте утоп, то ли оно это самое подвернулось. Ну и мать вскорости. За ним. Рыбу она взялась, как отца не стало, удить. Раз, другой поудила, а в третий…

Гвирнус мотнул лохматой головой: «Ну все, хватит, Ай-я там рожает, а ты…» Он шагнул вдоль стены и как-то легко, почти сразу, нащупал дверную ручку. Слишком легко. «До окна, значит, не добраться, а дверь — на тебе! — усмехнулся про себя нелюдим. — А ты, как и все, дурак, братец, — мысленно обратился он к тому, кто по-прежнему наблюдал за ним из темноты, — повелитель не повелитель, а — дурак. Что, не понимаю? — выпроваживаешь ты меня. Чужого глаза не любишь. Старухино барахло стережешь? Или прячешь что?» Эта мысль невольно кольнула нелюдима.

— Прячешь ведь, а? — пробормотал он вслух. — Что же такое мне видеть не след?

Он дернул ручку, дверь послушно скрипнула и открылась. В хижину хлынул свет. Нелюдим огляделся. Так и есть. Окна занавешены темными тряпками («Зачем это?»), вся комната завалена вурди знает чем: тряпки, полусгнившие стулья, пара сундуков посреди комнаты. На столе — глиняный чан с торчащими из него хвостиками лука. В углу — огромная, заваленная кучей подушек и подушечек кровать. В другом, ближе к печи, — деревянные ящики, в которых, едва нелюдим приоткрыл дверь, заверещали, запищали во всю мощь — теперь нелюдим уже точно знал, не крысы — кролики.

«Голодные небось, — подумал Гвирнус, — на улицу бы их».

Ну и что тут прятать?

«Иначе с чего это было меня дурить? Погляжу, — усмехнулся Гвирнус, — так ли, этак, а старуху придется ждать».

— Ну держись, — прошептал он, подкладывая дощечку под дверь, чтобы та не закрылась, — нечего было со мной шутки шутить. Сам напросился.

Он вернулся в хижину, подошел к одному из занавешенных окон. Протянул руку, чтобы сорвать с окна темную тряпку, но лишь отогнул уголок, как тут же замер: ему вдруг показалось, что за окнами хижины Гергаморы нет ни Поселка, ни леса, ни Зуба Мудрости — ни-че-го…