Вурди

— Эй, есть тут кто? — громко сказал Гвирнус, продолжая медленно пробираться к окну. Он постоянно на что-то натыкался — вся комната была заставлена табуретами, сундуками, вурди знает чем. «Тыщу лет небось хлам копила старая карга — вот гнильем и несет. Пока до окна доберешься, шею свернешь». Комната казалась необыкновенно большой. Раньше ему не приходилось бывать у Гергаморы, но с виду хижина была самая что ни на есть обыкновенная. Да и сельчане, заходившие к старухе за ее чудодейственными зельями, не рассказывали ничего такого. Разве что про старушечье барахло.

А тут — на тебе.

«Где же тут окно? — недоумевал Гвирнус. — Снаружи, значит, есть, а здесь нет? Чепуха выходит…»

— Чтоб тебя! — ругался, плутая среди невидимого скарба старухи, охотник, и чужой внимательный, цепкий взгляд следовал за ним.

— Следишь? Выслеживаешь? — Гвирнус остановился и зло крикнул в темноту: — Ну все, хватит! Гергамора, ты?

— Смотришь?

Питер вздрогнул.

— Знаю — смотришь. Вы все охочи до таких зрелищ. — Скрипучий тихий голос Гергаморы неприятно царапал слух.

— Приперлась, — буркнул охотник, — уж и ноги еле волочишь, а все туда же.

Гергамора усмехнулась. Приблизила неприятно пахнущий рот к самому уху Питера:

— Ты небось поджигал, а?

— Так ведь сама присоветовала.

— Верно. Присоветовала. Я еще маленькой была — таких вот печей на той стороне реки знаешь сколько повидала? А дед рассказывал — от своего отца слыхал — там, за рекой, дней десять пути, раньше с десяток таких вот поселков было. Да побольше нашего.

— Ну?

— Вот те и ну. Теперь-то туда и вовсе дорога заказана. В Лысом лесу не разгуляешься. А другого горшечника-то у нас и нет.

— Разговорчивая ты больно, Гергамора, — проворчал Питер Бревно. — Тебе что ни случись — только повод язык почесать. Вон ребятне свои сказки рассказывай. Небось заждались — ушки на макушке.

— А сам-то забыл, как за мной хвостом бегал, — обиделась старуха. — Такой же был. Только требовал, чтобы пострашней.

— Э… То когда было…

— Ладно-ладно — не хочешь не слушай, а я чистую правду говорю. Да вон тебя и ждут уже: гляди, как Гнус извелся весь. И так подморгнет, и этак сморщится — тебя подзывает. Опять гадость какую надумали?

— Не твое, старуха дело, — отрезал Питер.

— Может, и не мое. А может, и мое, — задумчиво сказала старуха. — Вот горшечника у нас теперича нету. Это как?

— А никак, — пожал плечами Питер. — И дался тебе этот горшечник. Только о нем и талдычишь, тьфу! — Он кивнул и впрямь ожидавшему в сторонке Гнусу: мол, жди, сейчас подойду, видишь, от старухи не отвязаться никак.

— Ага! Плечами жмешь, — ни с того ни с сего сказала старуха. — А вот что это на тебе, а?

— Как что? Рубаха. Штаны.

— Ясное дело — штаны. А откуда?

— Ну Норка сшила.

— Гм, — старуха озадаченно взглянула на охотника, — этакая стерва и шьет?

— Иди ты, — обиделся Питер.

— Хорошо. А полотно откуда?

— Сама знаешь, — проворчал охотник. — Был тут один старикан — помер. Да еще заезжие — давно, правда не видать — за шкурки понавезли.

— Ага! — довольно сказала старуха. — Ну ты иди. С Гнусом-то у тебя дела поважней.

— Обождет, — буркнул Питер. — Не пойму я, к чему ты клонишь: штаны тебе мои зачем-то дались. Из самой-то песок сыпется, а туда же, — усмехнулся он.

— Эх! Была бы я молодой, ты бы за мной хвостом бегал. Только на что ты мне сдался? Вон как твоя раскрасавица в золе рыщет. Побрякушки ей Илкины покоя не дают. А откуда побрякушки эти, ты знаешь?

— Ну откуда же, наверно… — неуверенно сказал Питер, — от заезжих остались.

— А сколько лет они сюда носа не кажут?

— Много, — почесал затылок Питер. — Их дело, я-то при чем?

— Ты-то? Ни при чем. Только уж больно горазд повелителей вешать…

— Э!.. Нашла чем попрекнуть!

— Так ведь скоро одними повелителями живы и будем. Эх! Любила я когда-то одного заезжего, — мечтательно сказала старуха, — красивый был! Да и я ничего себе. Не то что нынче — срам один. Часто он ездил сюда. Чуть не каждую весну. Смелый. Ты-то ведь и сам помнишь, сколько в наших краях заезжих пропало. Оно заезжих страсть как не любит. Вот и не ездят больше. Проклятое, значит, для них место. А может, и нет их больше, заезжих, иначе откуда Лысому лесу взяться? М-да…

— Ты чего?

— Чего-чего, — передразнила старуха. — На себя посмотри. На Норку. Гнус твой. Тьфу, смотреть тошно! Не люди мы, — усмехнулась Гергамора и процедила сквозь гнилые зубы: — а вурди знает что!

— Гергамора, ты?

Никто не откликнулся. Тишина вокруг уплотнилась, обступила нелюдима со всех сторон, жадно задышала ему в спину. С улицы не доносилось ни звука. Даже крысиный писк, который так поначалу раздражал Гвирнуса, и тот смолк. «Передохли они там все, что ли? Лучше бы уж пищали. Хоть что-то живое, — думал охотник. — Ишь мертвечиной как несет!»

Он все-таки вытащил нож. Нежно погладил пальцем прохладное лезвие. Кто бы там за ним ни наблюдал, пусть только попробует подойти.

— Ужо ножичком-то полосну, — зло буркнул нелюдим. — А ведь ты-то, эй, откликнись, что ли, и не человек вовсе, а? Прав я или как? — бормотал Гвирнус, борясь с невыносимой тишиной, но даже его обычно зычный, громкий бас тонул, растворялся в ней. — Знаю я, кто ты. Повелитель вонючий — вот кто. («Не думал, что Гергамора с вами нянчится»). Молчишь? («А ну как и не повелитель это вовсе? А то самое. Страшное. Проклятие. Оно. Ишь как уставилось. Забавляется, прежде чем… — Гвирнуса передернуло: — Вурди меня возьми! Ни стен. Ни окон. Ничего!»)

Внезапно он почувствовал себя маленьким и беспомощным и тут же, испугавшись этого ощущения, обозлился на самого себя:

— В трех соснах заблудился, дур-рак!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Давно это было, вдруг как-то странно, почти нараспев сказала старуха. Даже голос ее, обычно скрипучий, как дерево на ветру, казалось, смягчился. Ребятня вокруг тут же стихла и шаг за шагом обступила Гергамору плотным кольцом. Они-то знали, что именно так начинает старуха свои чудные, жутковатые сказки.

Знали и взрослые.

— Ну дождались, — зло сказала Норка, — опять старая каркать будет. Мало нам хвори. Надолго, поди. Эй, Питер, и ты уши развесил?

Охотник не ответил. Он давно уже искоса поглядывал на нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу Гнуса, — лицо рыболова, впрочем, выглядело довольным, и Питер понял, что у того все в порядке. Подробности можно вызнать и позже. «Послушаю», — решил охотник. Торопиться было некуда, а рассказывала старуха занятно.

— Давно это было, — повторила Гергамора. — Вот Питеру я уже говорила, что любила я одного заезжего — часто тут бывал. Как ни приедет, добра всякого навезет: и побрякушки вроде Илкиных, и платья — все какие-то смешные. В них не то что в лес — из дому не выйдешь. Осталось у меня одно такое. Только мыши погрызли, вурди их возьми! Да я все равно не носила.

— Ты не про платья, Гергамора, ты про другое рассказывай, — нетерпеливо зашумела ребятня.

— Почему же. И про платья интересно, — сказала подошедшая послушать старуху Тина, — что ж это за платья такие, в которых из дому выйти нельзя?

— Ну это я лишку сказала, — буркнула старуха, — выйти-то можно. Только неудобно очень. Длиннющие — разве что пыль подметать.

— И что ж, носили их?

— Да нет, без толку возил. Одно только мне и подарил. «Хорошо оно тебе будет, — говорит, — носи, а других не слушай. Дикие вы тут все. Лесные. Жизни не знаете». А ткани у него меняли. Красивые. Цветастые были. Только рвались быстро (не то что наши). Много шкурок он за те ткани просил. Присесть бы мне куда, а? — Старуха вдруг закряхтела, заохала, казалось, она вот-вот рассыплется на части.

— Тут вроде пенек был, — пробормотал Питер.

— Был, верно. Ты небось все пеньки в округе знаешь, — усмехнулась старуха. — Деревья в поселке рубить хлебом не корми. Бревно — оно бревно и есть.