Вурди

Владимир Колосов

ВУРДИ

Давно это было. Вознамерился человек постичь, почему это день сменяется ночью, а ночь — днем. Много дней и ночей смотрел он на небо, но ничего не открылось ему. Все так же таинственно наливался светом небесный купол, все так же в назначенный срок угасал он. Всю-то свою жизнь потратил на это человек. И когда умирал, сказал своему сыну:

— Негоже нам постигать непостижимое. Попусту жил я, сын мой, а тебя заклинаю — живи в мире своем, не искушай светом и тьмой душу свою.

И послушался сын отца. Всю-то жизнь жил он в мире своем, не искушал ни светом ни тьмой душу свою. А когда пришел и его черед умирать, сказал сыну своему, внуку отца своего, так:

— Всю-то жизнь искушал я душу свою. И прошла жизнь, и нету покоя душе моей. Попусту жил я, сын мой, а тебя заклинаю — живи и в смерти своей, умирай и в жизни своей, а только не искушай незнанием душу свою.

И послушался сын отца. Собрал он котомку, закинул за спину и отправился на поиски смерти своей. Долго, долго шел человек. И стал вдруг примечать, что чем дальше идет он, тем темнее и короче становится день, тем длиннее и прекраснее становится ночь.

И подумал тогда так: «Верно говорил отец мой. Много радости ждет меня в смерти, много печали в поисках дня».

И шел дальше, никуда не сворачивая от смерти своей. Долго шел и пришел в такие места, где лишь ночь сменяется ночью и тьма — тьмой.

— Что ж, — сказал человек, — чему быть, того не миновать.

И не устрашился он смерти своей, и продолжал путь свой. Долго еще шел человек. Но приметил однажды, что короче становится темная ночь и светлеет купол над головой, будто возвращается день. И пришел он в землю, будто две капли воды похожую на родную землю его. И говорит тогда человек:

— Что за чудо творится вкруг меня? И неужто, покинув себя, я вернулся к себе?

И видит человек: сидит перед ним старик и смотрит старик в небо. И видит человек — это дед его. Обнялись они и плакали о печалях и радостях своих. И много воды утекло с той поры…

Сказание о замкнутом круге и исчезающем дне

Мужские руки грубо облапили маленькое тельце. Ай-я взвизгнула. Чужая, пахнущая рыбой ладонь больно ударила по губам.

Ай-я задыхалась.

— Ладно. Будет тебе. Пора уж, — прошептал тот, кому принадлежала эта ладонь, и, легко оторвав девочку от земли, прижал к влажной от пота рубахе. Заскорузлые пальцы больно стягивали рот. Нестриженые ногти все сильнее впивались в щеки. — У меня не покричишь! — бормотал нападавший. — Гнилуха свое дело знает. И с чего кричать-то? Другая рада была бы… Да. Со мной… Ишь, ногами раздрыгалась… Не страшно это. Тебе понравится… Эй! Эй! Потише! А может, ты уже и знаешь что почем, а?

Улица была пуста.

Уже покачивалась над крышами луна, уже затихли во дворе куры, уже не слышно было голосов на реке, где до самого вечера полоскали белье охотничьи жены. Не вились над избами дымки. Не галдела ребятня. Не бродили от дома к дому подвыпившие рыболовы. И только собаки лениво перебрехивались в наступивших сумерках.

Спать в Поселке ложились рано.

От потной рубахи воняло псиной.

— М-м-м! — Ай-я извивалась всем телом, молотила ногами воздух, пыталась кусаться — все было напрасно.

— Ишь зверюга! Думаешь, выпущу? Как бы не так! — Назвавшийся Гнилухой с силой встряхнул девочку: — Хватит! Пришли уже! — Он тяжело и жарко дышал ей в затылок. Протискиваясь боком в калитку, прохрипел: — Скажешь матери — убью! Обеих!

И потащил «добычу» через двор к деревянному дому с узорчатым крыльцом.

«Ах ты дрянная девчонка!»

Как ей хотелось быть дома! Пускай, пускай мама ругается, пускай обзывает ее дрянью. Пускай возьмет ивовый прут, пускай будет больно… Очень…

Но… мама, мамочка, помоги!

Да, да, да! Непослушная. Глупая. Плохая.

Только помоги!

Узорчатое крыльцо было совсем рядом.

Ощутив всю тщетность усилий вырваться, Ай-я вдруг перестала бороться и сосредоточилась на одном: там, на крыльце, седьмая ступенька (она не знала, почему выбрала именно седьмую) — слегка разбитая, скособоченная (наверное, поэтому), и вот на ней-то, — с отчаянной надеждой представляла Ай-я, — именно на ней обидчик должен споткнуться, обязательно должен, ибо это единственное, что может помочь. Спасти. Избавить от чужих цепких рук…

«Только бы получилось, — думала девочка, — только бы получилось», — как заклинание повторяла она. Это и было заклинанием. «Упади, упади, упади…» Не раз и не два — так, в шутку — валила она с ног соседскую ребятню. И никто из них даже не догадывался, что дело вовсе не в выступившем из земли корне или не к месту подвернувшейся ямке, а в ней, в Ай-е, в курносой девчонке с озорными глазами и толстенной русой косой.

Да. Получалось. Но — не всегда.

Она замерла — обидчик был уже возле самого крыльца. На мгновение остановился, ухватил поудобнее добычу. Довольно хмыкнул. Ступил на лестницу.

Доски угрюмо заскрипели. «Первая», — считала Ай-я про себя (эта — баском, глухо, будто ворчала: мол, ишь какой тяжеленный, а полегче нельзя?). «Вторая» (куда громче, но и писклявей). «Третья… Четвертая… Пятая» (совсем тихо, жалуясь на свою нелегкую жизнь)…

Он споткнулся на шестой.

Покачнулся. Неловко взмахнул рукой (той, которой только что зажимал ее рот) и рухнул вниз.

— Чтоб!..

Тяжело грохнувшись на спину и крякнув от боли, обидчик ослабил хватку. Ай-я тоже сильно ударилась коленкой, однако, не думая о боли, рванулась изо всех сил.

— К-куда!

Он попытался вновь ухватить ее, но маленькое юркое тельце уже выскользнуло на волю.

— Мама! Мамочка! Ма!..

Слезы градом катились из глаз.

Пробежав несколько шагов к калитке, Ай-я упала — боль в коленке оказалась нестерпимой.

— Э, нет! От Гнилухи не убежишь!

Голос обидчика звучал совсем рядом.

Девочка обернулась.

Вот он. В двух шагах. Даже не торопится. Чуть приволакивает ногу. Большой. Сильный. Сразу видать — не рыболов. Охотник. Из отчаянных. Из тех, что неделями пропадают в лесу. Из тех, что готовы задирать каждого встречного. Руки растопырены — будто порося ловит. На лице злорадная усмешка, обнажившая желтые прокуренные зубы.

«Гнилуха!»

Ай-я вдруг вспомнила, что уже слышала о нем. От матери. От соседской дочки. От тетки Мирты… «Гнилуха». Тот самый. От которого шарахаются женщины. Которого презрительно обходят стороной даже рыболовы. Грязный, прыщавый, вечно воняющий дерьмом…

Неправда — запаха она не чувствовала. Но от этого было не легче. Девочка зажмурила глаза. Сейчас, сейчас он протянет свою огромную волосатую руку, облапит ее, снова зажмет крепкой ладонью рот…

— А-а-а! — взвизгнула девочка.

— С-сучка! — Гнилуха уже наваливался на нее всем телом. — В-вот я тебе… — Он осекся. Ай-я услышала глухой удар и всхлип сорванной с петель калитки. Почувствовала, что тяжесть ненавистного тела отпускает ее, — охотник поднимался. «Мама! Мама! Мама!» — рвалось из нее, Ай-я била руками и ногами по земле, заходясь в истерическом плаче. «Мама!» На мгновение она и вовсе провалилась в темноту. А когда открыла глаза, Гнилуха уже стоял посреди двора с топором в руках и смотрел вовсе не на Ай-ю, а на кого-то другого за ее спиной, чьих слов она не слышала из-за нестерпимого гула в ушах, но этот кто-то определенно что-то говорил, ибо Гнилуха слушал, потом зло отвечал, потом снова слушал, ухмыляясь и угрожающе помахивая топором.

Ай-я вдруг перестала плакать — слезы оставили ее, теперь она чувствовала лишь злость. Пятясь задом, девочка отползла на несколько шагов, одернула задравшееся чуть не до самой шеи рваное платьице. И только после этого повернулась к своему спасителю.

Человек у калитки тоже смотрел на нее.